Я перебираю монетки, смотрю на свет сквозь камень на перстне и заглядываю в табакерку. Про воробья я давно забыла, но тут он вдруг начинает на меня чирикать.

— Чего тебе? — спрашиваю я.

Мигнув, он вылетает в окно и исчезает из виду.

Черт, а ведь мне тоже пора. Бенуа дал мне всего час. Нужно вернуться в погреб, пока он не вызвал стражников.

Я достаю из коробки луидор, а остальное рассовываю по карманам куртки, в сапоги, в белье. Затем отрываю кусок занавески, обвязываю им коробку и затягиваю тугой узел. В Бруклине у меня отбирали карманные деньги столько раз, что я сбилась со счета. Украшения и айпод тоже отбирали. Я теперь издалека узнаю подонков. А Бенуа — подонок.

Я зажимаю коробку под мышкой и спешу обратно — вниз по лестнице, по коридорам, пробегаю огромные пустые кухни и наконец толкаю потайную дверь в погреб «Фуа».

Бенуа уже поджидает меня.

— Где тебя носило? — шипит он, преграждая мне путь.

Я протягиваю ему луидор. Его свиные глазки блестят от жадности и оценивающе рассматривают сажу на моем лице и на одежде.

— Гони остальное, — требует он.

— Что остальное?

— Остальное золото. И что там у тебя еще..

— Ничего, только бумаги.

Он выхватывает у меня коробку.

— А ну, отдай! — кричу я и делаю вид, что страшно хочу ее вернуть.

Он отталкивает меня и поворачивается спиной, как я и рассчитывала. Пока он возится с узлом, я бросаюсь бежать — вверх по лестнице, потом через кухню, где повар все еще распекает поваренка. Один из подручных удивленно смотрит на меня, но я выбегаю во двор раньше, чем он успевает открыть рот.

Прохожие на улицах больше не пялятся — наверное потому, что я теперь такая же грязная и вонючая, как все. Я перехожу с бега на шаг. В какой-то момент набираюсь храбрости и оглядываюсь на «Фуа». Погони нет. Я поднимаю глаза на верхние окна Пале. Вечером Бенуа полезет туда, это стопроцентно. Будет ковыряться кочергой во всех дымоходах по очереди.

Но сокровищ Алекс и след простыл. Как и воробушка.

А я скоро буду стоять под колоннадой. Ждать Фавеля.

Жаль, что здесь не работает мобильник! Нет, я бы не стала звонить в «911», чтобы меня срочно спасли из восемнадцатого века, хотя искушение было бы велико. Я позвонила бы Натану и сказала: «Натан, прикиньте, я тут в восемнадцатом веке, и здесь Генделя играют на инструментах восемнадцатого века музыканты восемнадцатого века — в залах восемнадцатого века. Это так круто, Натан! Это пронзает насквозь, прямо как Алекс писала. Переиначивает само биение твоего сердца».

Потом я бы отставила трубку в сторону и дала ему послушать. Вот эти самые звуки. Эту самую музыку. У него в глазах стояли бы слезы — я в этом уверена. Потому что я тоже плачу.

Мы сейчас в каком-то доме в Сен-Жермене, на очередном балу жертв, — играем за деньги. Амадей взял меня с собой, чтобы я заменила заболевшего музыканта. На мне старая рубашка Амадея и его же камзол со штанами, а волосы завязаны в хвост. Он обсыпал меня густым слоем пудры и объявил всем, что я его друг из провинции.

— Хозяина зовут Ле Бон. Ему нравятся Люлли и Бах, а ты отлично их играешь, — сказал он мне.

И вот я сижу с гитарой на колене, а остальные музыканты играют «Волынку» из второй сюиты «Музыки на воде». Звенящие струны сливаются в сплошную стену звука. Духовые выкладываются так, что у дома вот-вот сдует крышу. Барабан ухает со всей дури, а клавесинщик лупит по клавишам как маньяк. Это потрясающе.

Стихают последние ноты — они кажутся мне особенно прекрасными, потому что я никогда в жизни их больше не услышу. Их невозможно поймать и удержать. Невозможно вернуть.

Публика аплодирует. Кто-то просит менуэт, и мы — скромный оркестрик всего из двадцати музыкантов — исполняем заказ. На этот раз я тоже играю. Партнеры встают друг к другу лицом. Мужчины кланяются, женщины приседают в реверансе. Здесь никто не соблюдает сумрачный республиканский дресс-код. Женщины одеты в платья из ярких шелков, а мужчины — в расшитые цветные камзолы.

— Люди прятали наряды по чердакам, пока у власти был Робеспьер, — объяснил Амадей, когда мы только приехали.

Сюрное зрелище. У каждого на шее красная лента. В начале танца партнеры начинают сближаться, а затем вдруг резко кивают или, скорее, дергают головой — изображая, что она отрублена. И так минут десять. После менуэта объявляют перерыв: мы играем уже два часа кряду, пора перекусить и размяться.

Я подхватываю куриную ножку с накрытого стола и устраиваюсь в углу. Мимо меня прохаживаются женщины с глубокими вырезами. К их платьям и к несусветно высоким парикам приколоты миниатюры с портретами казненных близких. Такие же миниатюры стоят кое-где на столах. Напротив меня женщина ест клубнику. На ее подбородок падает красная капля сока. Мужчина, сидящий рядом, наклоняется и выпивает эту каплю. На шелковой обивке стула дрыхнет вонючий терьер. Какие-то девушки смеются, пряча лица за веерами.

Кто-то мочится в уголке, пролетевший через комнату попугай роняет дерьмо ему на плечо. Хозяин гонится за птицей, размахивая клюкой, и кричит:

— Мальволио! Ах, разбойник!

Пока я сидела с остальными музыкантами в конце огромного зала, все казалось сияющим и праздничным, но сейчас я вижу гостей вблизи — и замечаю оспяные рубцы под пудрой, вшей на париках. И — горечь в беспокойных взглядах.

— Великолепно! — бормочет кто-то рядом со мной. — Какая красота!..

Нет, это не красота, а кошмар. К исходу вечера люди все больше напоминают танцующих марионеток или заводных кукол, заплутавших во времени.

К часу бал заканчивается. Музыка стихает, исчезают красные ленты. В дверях слышны вздохи, поцелуи и обещания встретиться вновь. Все тихо расходятся, растворяясь в темноте ночных улиц.

— Пойдемте в «Фуа», — предлагает Амадей мне и еще двум музыкантам, что вышли вместе с нами.

Мне нужно от них отстать. Я уже успела встретиться с Фавелем, отдала ему табакерку, кольцо и шесть луидоров, и теперь под нашей с Гюго кроватью лежит очередной сверток. Я собираюсь вернуться за ним, чтобы затем подняться на крышу дома неподалеку от Тампля.

— Так ты с нами? — спрашивает Амадей.

— Нет, вы идите. Увидимся в следующей серии.

— Где-где увидимся?

— Я вас потом догоню.

Он хмурится.

— Куда ты собралась?

— У меня свидание.

— И с кем же?

Я не успеваю ничего соврать: Стефан, один из музыкантов, меня опережает.

— Как думаешь, Амадей, сегодня тоже будут фейерверки? — спрашивает он. За его локоть цепляется пьяная девица, которую он представляет как мадемуазель д'Арден.