Прорываясь к центру сражения, Хмельницкий горячечно искал фигуру коронного гетмана. Он не знал, примет ли стареющий граф бой чести между командующими, как это заведено в рыцарских войнах, но стремился во что бы то ни стало пробиться к его карете, увидеть страх на посеревшем, некогда надменном лице графа и своего давнего ненавистника; зарубить или помиловать его. Но помиловать великодушно, с оскорбительной снисходительностью, чтобы потом с таким же снисходительным презрением уступить его как пленника татарам.

Савур пытался прикрыть гетмана, однако Хмельницкий решительно прошел между крупами коней двух своих телохранителей, срубил занятого рукопашной схваткой польского артиллериста и почти тотчас же остановил мощный удар прусского драгуна.

– Я здесь, гетман! – Схватившись за булаву, Савур вышиб из седла подвернувшегося ему под руку крылатого гусара и, оставив его, полуочумевшего, чигиринцам, с огромным трудом дотянулся до крупа коня какого-то рослого германца, вступившего в схватку с Хмельницким.

Заржав от боли, конь наемника вздыбился, и этого вполне хватило, чтобы Хмельницкий как бы поднырнул германцу под руку и, поняв, что панцирь ему не раскроить, изо всей силы врубился драгуну прямо в лицо.

– Савур, прикрывай меня слева!

– Только не подвернись мне под булаву, гетман! С булавой в руках я зверею!

«Этого мог бы и не говорить», – мысленно улыбнулся Хмельницкий, пользуясь небольшой передышкой, подаренной ему теми казаками, что, заслонив собой командующего, рассеивали сгрудившихся впереди польских обозников. Основная масса обозной челяди, как доложили Хмельницкому, бежала на господских конях, но те, что остались, хватались за оглобли и топоры и сражались упорнее некоторых гусар. Однако необузданную силу, что таилась в могучих плечах и неимоверно громадных кулачищах этого сотника, казалось, невозможно было сломить никаким оружием, никаким драгунским натиском.

Прошло еще несколько минут, прежде чем казаки с Савуром во главе смогли наконец прорубиться сквозь стену драгун, гусар и челядников и достичь кареты коронного гетмана. Сам граф Потоцкий к тому времени прекратил всякое сопротивление. Отдав себя на волю Господа, он оставил седло и, нырнув в кованную железом тяжелую карету, затаился там, богобоязненно ожидая того страшного часа, которого ему уже не миновать.

Впервые он почувствовал себя обреченным в тот день, когда узнал, что под Желтыми Водами погиб его сын Стефан. Эта страшная весть надломила его настолько, что собственная жизнь потеряла для него всякую ценность, а сопротивление смерти – всякий смысл. С того дня он мысленно готовил себя к гибели на поле боя, вполне резонно считая, что для старого полководца, коронного гетмана, это лучший исход. Лучший из того, что может ожидать его на старости лет.

Несколько спешенных германских пехотинцев и челядников все еще пытались преградить казакам путь к своему командующему, но Потоцкий видел, как ударная сотня Хмельницкого, его личная гвардия, состоящая из казаков Чигиринского полка, буквально растерзала последний заслон своими лошадьми, саблями и копьями.

– Потоцкого не трогать! – громыхал над этим яростным побоищем мужественный бас Хмельницкого. – Взять его под охрану! Савур, казаков в круг! Потоцкий – мой личный пленник!

Выхватив кинжал, граф поднес его к горлу, но, увидев, что какой-то казак врубился булавой в приоткрытую дверцу кареты, почему-то опустил оружие. Он слышал приказ Хмельницкого не трогать его. Понял, что с этой минуты он – пленник гетмана, и как человек, давно приговоривший себя к гибели, решил, что спешить, в общем-то, некуда. Если нет смысла жить, то и смерть еще не настолько осмысленна, чтобы бросаться в ее объятия.

«Посмотрим, чем все это кончится», – на удивление спокойно молвил себе граф, откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза. Не столько от страха, сколько от позора, желания уйти от всей той страшной реальности, что захватывала его своей магической круговертью.

– Предлагаю коронному гетману графу Потоцкому принять бой! – услышал он сквозь предмолитвенную дрему голос расхрабрившегося казачьего гетмана. – Рыцарский поединок с выбором оружия!

– Тебе ли предлагать мне рыцарский поединок, подлый раб?! – воскликнул Потоцкий, совершенно не заботясь о том, будет ли услышан командующим повстанцев. – Спроси себя, достоин ли ты того, чтобы сразиться с Потоцким?

– Он отказывается сражаться с тобой, гетман! – прокричал тот же казак, который умудрился разбить и вторую дверцу кареты польского маршала и теперь носился со своей булавой вокруг нее словно вокруг огромного костра, опасаясь ворваться в его пламя и разнося вдрызг одну из самых дорогих и красивых карет Польши. – Прикажи, чтобы я вознес его на острие копья над всем войском как штандарт?!

– Я приказал не трогать! – рявкнул Хмельницкий. – Никому не сметь!

«Ему нужен Потоцкий-пленник, – мрачно ухмыльнулся граф. – Последняя тщеславная утеха восставшего раба».

– Если ты считаешь, что взял меня в плен, – крикнул он Хмельницкому, – то убери от кареты свое быдло и веди себя, как подобает победителю!

– Значит, сражаться ты не желаешь?

– С рабами и обозной прислугой граф Потоцкий не сражается!

Услышав это, Хмельницкий взревел от ярости и, чтобы как-то усмирить свою лють, осатанело повертел головой, будто пытался избавиться от «тернового венка».

Дверцы кареты были оторваны, передок с гербом рода Потоцких в нескольких местах прострелен и искорежен осколками ядер, последняя остававшаяся в упряжке пара вороных лежала с развороченными крупами.

– Ведь советовали же тебе, граф, не идти против казаков, – незло подтрунивали над польским маршалом оцепившие карету старые, с прокуренными седыми усами запорожцы. – Сколько раз мы тебя отучивали задираться с низовым кошем. Чего тебя снова потянуло в наши степи?

– Теперь он, конечно, кается и вспоминает свои имения в Умани, в Каменце и где-то там, под Варшавой. Но помиловать мы его не позволим.

– Вы бы перед ним еще на колени встали! – горячился какой-то повстанец, уже успевший надеть прямо на изорванную серую свитку почти новенький панцирь с наплечниками в виде кленовых листьев. – На сук его, ляха! На кол! Попадись мы ему, тотчас же пересадил бы, перевешал.

Все это время коронный гетман сидел, невозмутимо глядя прямо перед собой. Его худощавые, гордо распрямленные плечи едва справлялись с тяжестью панциря, однако Потоцкий старался не сгибать их, а на лице застыло выражение крайнего презрения ко всему, что происходит вокруг, следовательно, и к своей судьбе. Единственное оружие его – легкая парадная сабля – лежало на прикрытых стальными латами коленях как последний символ воинского достоинства, однако никто из запорожцев до сих пор так и не осмелился отобрать ее.

Потоцкому очень повезло, что к карете пробились именно старые запорожцы из личной гвардии Хмельницкого, составившей его Чигиринский полк, а эти прирожденные воины, несмотря на всю свою язвительность, умели ценить храбрость и достоинство врага. Если только успевали заметить то и другое, прежде чем сразу же отправляли его к праотцам или же приговаривали к казни. Они-то и сдерживали гнев вооруженной толпы, сохраняя жизнь командующего до подхода своего казачьего гетмана, который уже был рядом с каретой, но потом вдруг куда-то исчез, отвлеченный более важными делами. Поговаривали, подался на поиски Тугай-бея, чтобы не возникло ссоры при дележе.