Я несолгала тебе. Ты просил меня остаться, а я сказала, что еще не знаю, что буду делать. Я не обманывала: просто здесь я не могу думать. Я уеду куда-нибудь. Когда решу, как мне следует поступить, я тебе напишу.

Себастьян, я больше не виню тебя ни в чем. В каком-то смысле я даже благодарна тебе за те слова, что ты сказал преподобному Морреллу. Они открыли мне глаза и помогли понять то, чего я больше не могу не замечать. Я по-прежнему дочь своих родителей — мещанка со всеми предрассудками, свойственными этому сословию. Я не гожусь в любовницы такому человеку, как ты. Надеюсь, ты не станешь отрицать, что мы оба кое-что получили друг от друга и что все было по-честному. Мы оба… не знаю, какое слово употребил бы ты, «насладились» друг другом? «Получили удовольствие»? Ты дал мне нечто гораздо большее, чем удовольствие, но я ни о чем не жалею, честное слово, ни о чем, даже о страданиях. Если бы ты любил меня, если бы мог полюбить, возможно, мне не пришлось бы испытывать все эти сомнения и колебания. Да, я уверена, что не пришлось бы. Но что толку теперь об этом говорить.

Я больше не могу писать, письмо становится совсем бессвязным. И лишь одна мысль смущает меня, затрудняя уход: мысль о том, что тебе понадобится мое участие, когда ты вернешься домой, потому что смерть отца может причинить тебе больше боли, чем ты думаешь. Но, даже предвидя это, я не могу остаться. Полагаю, ты не привык к роли покинутого любовника. И мне кажется, ты будешь тосковать по мне. Признаюсь, эта мысль доставляет мне грустное удовлетворение.

Я люблю тебя. Теперь у меня одна задача: разлюбить тебя.

Рэйчел.

Проливной ливень во дворе перешел в мелкий сеющийся дождичек. Не обращая внимания на лужи, Себастьян бросился к конюшням. В голове у него не было никакого плана и вообще ничего, кроме желания двигаться, действовать. Какая-то девушка спешила ему навстречу; под шляпкой, по полям которой стекала вода, он узнал милое личико Сидони Тиммс.

— Где Холиок? — требовательно спросил Себастьян, загораживая ей дорогу.

— Милорд, он поехал в ратушу на слушания. Вот уже два часа, как уехал.

— Что за слушания?

Она вытаращила на него глаза.

— Разве вы не знаете?

—Что я должен знать?

От нетерпения Себастьян сорвал с головы шляпу и с силой хлопнул ею по колену.

— О, сэр, это миссис Уэйд! Ее задержали в Плимуте четыре дня назад. Они говорят, будто она хотела сбежать на корабле! С тех пор ее держали в городской тюрьме, хотя Уильям…

— Ты хочешь сказать, что она в тюрьме?

Девушка испуганно кивнула.

— Сегодня ее судят. Ее привезли из Плимута в тюремном фургоне. Уильям поехал посмотреть, что для нее можно сделать. Он послал вам письмо, милорд! Он хотел сказать…

Ничего больше не слушая, Себастьян уже бежал во весь опор к конюшням. Паника и спешка сделали его неуклюжим. Он испугал самого быстроногого из своих скакунов; пришлось потратить драгоценные секунды, чтобы успокоить нервного породистого жеребца, никак не желавшего брать удила в рот. Не надев седла, Себастьян вскочил на коня и рванул с конюшенного двора как безумный.

Дождь хлестнул его по лицу, ветер засвистел в ушах. Но за воем ветра и гулом крови, стучащей в висках от страха, Себастьян ни на минуту не переставал слышать низкий взволнованный голос Рэйчел, доверившей ему однажды ночью свой самый страшный секрет: «Если они опять попытаются упрятать меня за решетку, я этого не вынесу. Клянусь, Себастьян, я найду способ покончить с этим!»

Темнота. Что глаза открыты, что закрыты — все равно темно. «Дождь идет», — напомнила себе Рэйчел. В комнате ожидания для арестованных было только одно грязное окно высоко под потолком. По стеклу ползли, оставляя извилистые дорожки, капли дождя. В Дартмуре дождь никогда не достигал ее окна, выходившего в протянувшийся безликой серой кишкой внутренний коридор. Можно было считать, что эта тесная конура, тоже знакомая, темная и грязная, насквозь пропитанная страхом, все-таки находится на ступеньку выше ее камеры, раз уж по стеклу единственного окна стекают дождевые капли.

— Стрэм, Джонатан!

Рэйчел держала глаза закрытыми и не открыла их, чтобы проводить взглядом очередного арестанта, когда он встал и удрученно последовал за констеблем в зал заседаний. Но прежде чем дверь за ними закрылась, она услышала доносившиеся из зала негромкие голоса: похоже, зрители в перерыве обменивались мнениями о последнем вынесенном приговоре, а может быть, о том, удастся ли бедняге произвести хорошее впечатление на присяжных во время окружной сессии в следующем месяце.

Снимет ли Бэрди с нее кандалы перед тем, как ввести в зал заседаний? Вряд ли. Рассчитывать на это не стоило. Рэйчел перестала думать на эту тему. Она не открывала глаз, потому что не хотела смотреть на свои руки, стиснутые на коленях и закованные почти от основания больших пальцев до локтей в черное, изъеденное ржавчиной железо. Она не двигалась, потому что ей был ненавистен лязг цепей: он раздражал даже больше, чем давление кандалов на содранную кожу. Поэтому она совершенно неподвижно сидела на отполированной до блеска множеством тел деревянной скамье, ссутулив плечи и закрыв глаза, пытаясь мысленно укрыться в темном месте.

Темное место было ей хорошо знакомо: долгое время оно служило ей спасительным убежищем. Подобно подводному моллюску, она научилась создавать вокруг себя защитную скорлупу, морскую раковину. Это было кропотливое дело, требующее громадного терпения; раковина строилась по крупицам, но по окончании работы она становилась крепкой, как кремень, и непроницаемой.

Но на этот раз у Рэйчел ничего не получалось. Она потеряла сноровку, ей никак не удавалось стать слепой и глухой, сделаться невидимой. Она изменилась.

И во всем был виноват Себастьян. Как это жестоко с его стороны — лишить ее лучшего средства обороны, оставить голой и беззащитной, как медузу, неподготовленной к новому удару, нанесенному ей жизнью!

Рэйчел попыталась сосредоточиться на худшем из того, что ее ожидало. Они не смогут отменить ее освобождение только на основании трехнедельного нарушения предписаний. Самое большее — пошлют ее в Дартмур на месяц или два. А скорее всего вернут на несколько недель в камеру предварительного заключения в Тэвистоке, чтобы преподать ей урок.

Вот и все. Скорее всего несколько недель, возможно, несколько месяцев. Разве для нее это срок? Так, пустяки.

«Я не должна быть циничной. Я не должна терять надежду».

Надежда была самой изощренной пыткой, и все же Рэйчел продолжала цепляться за нее. Чем бы они ей ни грозили, на этот раз она хотела встретить опасность лицом к лицу, с открытыми глазами. Она больше не была испуганной девочкой, шатающейся под сыплющимися на нее ударами судьбы. Все ее опасения подтвердились: она была больна от страха, потому что эта комната была точным воплощением ее кошмара. Но она не могла стать прежней. Раньше страх заставлял ее цепенеть, теперь он привел ее в ярость.