Гунны тоже пели. Я знал, что их, вторгшихся с востока, запомнят как нелюдей или истинное наваждение. Да они с их невероятной жестокостью и впрямь казались сатанинскими отродьями или старыми, тёмными богами. Или Бичом Божьим, как называл себя Аттила. И хотя я понимал, что мы непременно должны их победить, месяцы, проведённые в Хунугури, не прошли для меня даром. Я успел узнать этих людей — гордых, свободных, заносчивых и тайно страшившихся цивилизованного мира, который они собирались завоевать. Слова их песни трудно было разобрать на расстоянии, и к тому же их заглушало пение германцев, но в гуле голосов улавливалось нечто ласковое и печальное. Они пели как будто из самого нутра своих приземистых туловищ. Я всё же понял, что там говорилось о давно покинутом доме, о степной воле и о простой жизни, к которой они больше не смогут вернуться, как бы далеко ни уехали. Гунны пели и об уходящем времени: кто бы ни победил в этой битве, оно всё равно не замедлит свой бег.

Римляне на первых порах вели себя спокойно и старались уснуть или, если им это не удавалось, затачивали оружие и подкатывали к месту будущего сражения сотни баллистических орудий, способных одновременно уничтожить дюжину противников. Они привыкли повиноваться приказам и молчать. Однако ближе к концу этой самой короткой ночи в году они всё же решили последовать общему примеру и тоже запели, выбрав новые христианские псалмы. Епископ Аниан сопровождал наше войско после сражения на стенах Аурелии и теперь расхаживал среди грубых, закалённых солдат, одетый как простой странник. Он благословлял и исповедовал христиан и пробовал приободрить тех, кто ещё не расстался с прежними верованиями.

Солнце взошло таким же, как и закатилось прошедшим вечером, — багрово-красным, в окружении тёмных, словно горящих облаков. Оно сверкнуло нам прямо в глаза, и Аэций отдал приказ своим генералам и королям-союзникам укрепить наши разрозненные ряды на случай, если гунны воспользуются преимуществом — солнце светило им в спины — и нападут, когда нас ослепит его сияние. Но враг тоже не был готов к битве, по крайней мере не больше, чем мы, что неудивительно: подобное количество войск ещё никогда не собиралось на поле боя, и обе стороны заметно растерялись. Но вот отряды начали выступать вперёд, ворча и жалуясь на затянувшееся ожидание. А солнце поднималось всё выше, и день обещал быть жарким. Между выстроившимися армиями протекал небольшой, но подающий несбыточные надежды ручей. Он находился на расстоянии полёта стрелы, и никто не решался к нему приблизиться. Вместо этого женщины, проскользнувшие между рядами, принесли кожаные мешки и кувшины с водой, набранной в реке позади нас. Мужчины жадно пили, по их кольчугам струился пот, а вскоре они отправлялись по малой нужде, и к полудню на поле битвы уже пахло, как в отхожем месте.

— Когда же всё начнётся? — бурчали мы.

Противоборствующие стороны расположились чётко одна против другой. Аттила поставил себя и своих гуннов в центр линии, явно надеясь использовать конницу — самую беспощадную и ударную часть их армии — и расколоть надвое наши войска.

Остготы Аттилы во главе с королём Валамиром, равно как и разгромленные гепиды и мятежные багауды, стояли справа от кагана, глядя на наших римлян слева. А значит, франкский принц Клода, стремившийся завладеть короной, столкнётся лицом к лицу со своим братом Антом.

Племена ругов, скиров и тюрингов, ставшие союзниками гуннов, находились по левую сторону от Аттилы. Они выпрямились под напором нескольких тысяч вандалов, явившихся истребить вестготов.

Аэций, в отличие от Аттилы, расставил свои лучшие войска на левом крыле и, как обещал, выделил для Сангибана и аланов место в центре.

— Ему и не надо побеждать. Ему нужно сдерживать врага, — сказал Аэций.

Аланов должны были поддерживать свежие полки, ещё не изведавшие ранений и крови, — литицианы и олибрионы. Безусловно, у римских ветеранов отсутствовал юношеский задор, но он с лихвой искупался опытом и решимостью.

Теодорих и его вестготы сформировали правый римский фланг. Они были нашей сильнейшей конницей, выдвинутой против ругов, скиров и тюрингов.

Наконец Аэций и его римские легионы — совместно с франками, саксами и армориками — образовали римское левое крыло. За исключением франкской тяжёлой конницы, так храбро и умело сражавшейся вчера днём, там преобладали пехотинцы, вставшие нерушимой стеной, щит к щиту. Они могли двинуться, как громыхающий дракон, против вражеской германской пехоты. Аэций надеялся, что, если гунны нанесут удар, находясь в центре, он сможет приблизиться к их союзникам на любом фланге и, столкнув варваров друг с другом, загнать их в ловушку и уничтожить. Именно так уничтожал римлян Ганнибал в Каннах, а также король Фритигери и его готы в Адрионополе.

— Всё будет зависеть от двух вещей, — сказал он нам. — Центр должен устоять, а не то Аттила прорвёт его и ударит по нашим войскам с тыла, забросав их оттуда стрелами. Во-вторых, наше собственное крыло должно захватить вот эту низкую гряду перед нами, потому что оттуда наша пехота сможет броситься на врага с копьями наперевес, отбить атаку и обратить его в бегство. Решительный удар должен нанести Теодорих и его вестготы. Если гунны растеряются, его кавалерия сможет победить.

Он надел на голову шлем.

— Я говорил Теодориху, что все богатства Востока и Запада ждут нас в лагере Аттилы. И он ответил мне, что в таком случае он станет либо безмерно богат, либо погибнет сегодня утром. — Аэций мрачно, без обычного воодушевления, улыбнулся. — И это пророчество в полной мере относится к каждому из нас.

В исторических трудах тактический план этой битвы описывался как простой и ясный, но в действительности обе стороны представляли собой вавилонское смешение языков и коалиции гордых королей. Поэтому ни терпеливая дипломатия Аэция, ни пугающая харизма Аттилы не давали возможности легко маневрировать войсками на их позициях. Мы с трудом понимали друг друга и вряд ли могли охватить взглядом весь масштаб сражения на растянувшемся на мили поле боя. Чтобы передать хоть один приказ, требовалось не менее получаса.

Никто не знал точно, да и не узнает, сколько человек участвовало в битве. Ряды войск Аттилы пополнили десятки тысяч беглых римских рабов. Десятки тысяч купцов, торговцев, крестьян, учёных и даже священников пополнили ряды римлян, узнав, что у Аэция есть одна-единственная возможность сохранить цивилизацию. В подобной толчее, среди взметнувшейся пыли любая попытка подсчёта была невозможна, но я полагаю, что речь должна идти о сотнях тысяч солдат с каждой стороны. Как будто и впрямь настал Армагеддон, эта последняя битва в мировой истории, и каждый молился о спасении своей души, не зная исхода этой смертельной схватки.

Проходил час за часом, а две армии, опасавшиеся одна другой, по-прежнему разделяла целая миля, если не более. Гряда осталась нетронутой, а соблазнявший всех ручей казался бледной линией между высокими травами и обещал свою воду первой захватившей его армии. Ещё какое-то время никто не был готов выступить, поскольку двинуться вперёд в беспорядке означало погибнуть через несколько минут. Я устал сидеть в седле моей беспокойной лошади, а пехоте так надоело стоять, что многие воины расположились на траве.