– Мин херц, легче взять бастион швенский на шпагу, чем к тебе пробиться! – воскликнул он, глядя с любовью на государя. – Сначала преображенцы грудью вход в здание заслонили, а потом Алешка Татищев готов был умереть, но сохранить твое уединение.

– С чем пришел, Александр Данилович? – спросил, оттаивая, Петр.

– А все с тем же. Малороссийские дела. По твоему указу миргородский полковник Данила Апостол арестован и водворен в крепость. Вместе с ним мы взяли Жураковского, Лизогуба, Милорадовича, Галецкого и Криштофенка. Славная компания… – Меншиков широко улыбнулся.

– Ты, я вижу, радуешься?

– А почему я должен горевать? Предательство нужно рубить под корень!

– Так уж и предательство… Ты говори, да не заговаривайся, – строго сказал Петр. – Их вина пока не доказана. Между прочим, кто меня убеждал, что Полуботок будет мне верен? Мы оказали ему большое доверие, а он начал вольности прежние требовать и права. Это непозволительно! Если не укоротим его сейчас, в будущем можем получить второго Мазепу.

– Мин херц, я же не святой! – воскликнул Меншиков. – Каждый может ошибиться. И потом, эти малороссы еще те хитрецы. Поди знай, что у них на уме.

– Это точно, – Петр задумчиво погрыз чубук трубки. – Румянцев доложил мне, что казна малороссийская почти пуста. Немного серебра, несколько десятков мешков меди… Куда девалось золото? Полуботок убеждает, что все золотые пошли на нужды войска.

– Кто знает… – Меншиков покривился. – Бумаги есть, но в них настолько все запутано, что сам черт ногу сломит. Наши канцеляристы так и не разобрались в этих отчетах до конца. Возможно, Полуботок и не врет…

Петр остро глянул на светлейшего князя, но лицо Александра Даниловича выражало полную невинность, что давалось ему с трудом.

Он уже знал через своих людей в Малороссии, что несколько бочек с золотом и сокровища семьи Полуботок исчезли. В поместьях гетмана нашли много чего, но это была в основном мягкая рухлядь[131], ковры, ткани, хрусталь, парсуны, иконы и оружие. Но золото и драгоценности бесследно испарились.

Впрочем, один след намечался. Он был связан с сыновьями Полуботка, которые будто бы вывезли золото за границу. Но куда и сколько? Меншиков не стал говорить о своих подозрениях и предположениях государю. И уж тем более не решился трогать ни Андрея, ни Якова, чтобы не вспугнуть «дичь» раньше времени.

Он был уверен, что богатства у Полуботка большие. Неплохо бы и ему зачерпнуть из этой полноводной реки несколько ковшиков. Но молчит старик, замкнулся. Даже если его будут пытать, он ничего не скажет. В этом Александр Данилович был уверен, так как знал гетмана давно и достаточно хорошо.

Нужно бы поговорить с ним по душам, пооткровенничать, предложить свои услуги в освобождении из темницы… А помощь светлейшего князя дорого стоит. Да вот беда – ослаб Полуботок. Заболел. И то понятно – сырой каземат, да еще в такую скверную промозглую зиму, это не опочивальня в гетманском доме.

Но как подобраться к Полуботку? Тайная канцелярия сторожит его с большим усердием. Никого к нему не пускают, даже самого светлейшего князя – приказ государя. А если гетман вообще умрет, что тогда? В таком случае о его золоте можно будет забыть. Остаются Андрей и Яков Полуботки, но обвинить сыновей опального гетмана не в чем, а выудить лаской или угрозами нужные сведения будет трудно – натура у них отцовская, упертая.

– Мин херц, здоровье Полуботка стало совсем худым… – осторожно сказал Меншиков.

– Что с ним?

– Хворает.

– Откуда знаешь?

– Так ведь это никакой не секрет. Солдаты крепостной охраны между собой болтают.

– А что лекарь говорит?

– Какой лекарь, мин херц, о чем ты?! Без твоего указу к Полуботку и мышь не пропустят.

– Дьявол! – Петр рассвирепел. – Неужто ни в ком из вас нет сострадания?! Заключенный – не значит брошенный на произвол судьбы. Тем более гетман! Между прочим, первым из малороссиян стал супротив Мазепы. Собирайся! – вскричал он в запале. – Немедленно едем в крепость!

– Слушаюсь, мин херц! – ответил Меншиков, стараясь скрыть радость; вот и появился шанс посмотреть на Полуботка хоть одним глазком. А дальше – по ситуации…

Пока ехали, Петр не проронил ни слова. Он был задумчив и хмур. Его терзала какая-то важная мысль, но она была настолько неуловимой и быстрой, что, едва влетев в голову, тут же исчезала, и потуги государя вспомнить хоть что-то оказывались тщетными. Меншиков тоже молчал. Он знал, что в такие минуты царя лучше не беспокоить, иначе он может взорваться и тогда только держись.

Петропавловская крепость встретила их удивительной тишиной. Казалось, что ее мощные стены надежно сторожат не только узников, но и все звуки, большая часть которых ловко обходила каменные бастионы и, вырвавшись на простор Невы, гуляла по реке и людным даже в зимнее ненастье петербургским улицам.

Полуботок находился в отдельной камере. Она была просторной и напоминала казарменное помещение. Только вместо солдатских полатей в камере стояла одна-единственная широкая кровать с толстым тюфяком и всем необходимым набором постельных принадлежностей – все-таки узник был гетманом. А в углу – его условно можно было назвать «красным» – перед большой иконой теплилась лампадка, что казалось совсем уж необычно в камере, где заключен важный государственный преступник.

Впрочем, не исключено, что именно здесь в свое время содержался казненный сын царя Алексей, потому что Петр, когда вошел в камеру, неожиданно вздрогнул и сильно побледнел. Меншиков бросил на него тревожный взгляд, опасаясь приступа эпилепсии, которая мучила царя с отрочества, но Петр стоически выдержал внезапный напор трагических воспоминаний и резко сказал светлейшему князю:

– Оставь нас одних.

Меншиков немного замялся, но все же вышел из камеры, однако массивную дубовую дверь, окованную железными полосами, притворил неплотно. Ему очень хотелось послушать, о чем будут говорить Петр и Полуботок.

Властным взглядом отослав тюремного надзирателя прочь, Меншиков прилип ухом к щели. Дело опального гетмана находилось в ведении Тайной канцелярии, и Александр Данилович мог лишь локти кусать – ознакомиться с протоколами допросов Полуботка и остальных малороссийских старшин он не имел ни малейшей возможности.

Полуботок лежал на кровати, вытянувшись во всю длину своего немалого тела, словно в забытьи. Он глядел в потолок ничего не видящими глазами и даже не шелохнулся, когда в камеру вошел государь. Гетман дышал тихо, но все равно в груди были слышны хрипы.

Павел Леонтьевич вспоминал. В этот день все его тревоги вдруг улетучились, и даже болезнь, терзающая кашлем, отступила, и до этого сумбурные мысли потекли плавно, как Днепр в летнюю пору. Перед его глазами за считанные минуты пронеслась вся его жизнь. Когда скрипнули петли двери, он в этот момент думал с сожалением: «Надо было раньше умереть… Задержался я на этом свете. Все нужно делать вовремя, даже уходить из жизни…»