— Спасибо тебе, Лора. Спасибо, дорогая моя подружка. — Я тщетно стараюсь сдержать поток эмоций, который поминутно вскипает во мне.

Сна не было. Шампанское и пейзаж на стене моей комнатушки сплелись в сеть безумных видений, спеленали меня туже простыней. Нужно поговорить с Эдамом. Чуть раньше мы с ним разглядывали сваленные в пыли картины — Эдам, добрая душа, устроил мне импровизированное свидание, — а теперь мне до смерти был нужен его компьютер. Я все еще отказывалась верить и видела лишь крупицу неизмеримо громадной правды.

Накинув халат, я потихоньку выскользнула из комнаты и двинулась по коридору. Стоп. «На чердаке еще есть», — говорил Эдам. Я должна их увидеть. И я повернула к комнате, где мы с ним сегодня были. К счастью, не заперто. Стол, по-прежнему заставленный пустыми тарелками после нашего пира; те же картины вдоль стен, стопками на подоконниках, на полу. Я захлопнула за собой дверь, включила свет. Взглянула наверх: потолок невысокий. Подтащив под чердачный люк стул, взобралась на него и взялась за крышку.

Пыль и песок посыпались дождем. Я зажмурилась, отплевываясь. Крышка поддалась и застряла — там что-то мешало. Просунув в щель руку, я нащупала холодные перекладины складной металлической лестницы, из люка змеей скользнула веревка. Я потянула за веревку — лестница свесилась вниз.

Качаясь и дрожа на каждой ступеньке, я с опаской вскарабкалась наверх и заглянула в квадрат люка. На чердаке было холодно, пахло плесенью. Я с трудом дотянулась до старого выключателя, и в конусе света единственной лампочки водоворотом закружились пылинки.

Когда глаза привыкли к полумраку, я увидела, что треугольное пространство чердака сплошь заставлено коробками и деревянными ящиками. И я заползла на грязный пол.

«Еще картины», — пробормотала я, нагибаясь к пачке, прислоненной к кирпичам торцевой стены. Одну за другой я перебрала всю пачку, и меня замутило. Боже правый…

Масляная живопись. Акварели. Эскизы. Холст. Бумага.

Дети. Малыши. Подростки. Мальчики и девочки, смущенно отвернувшиеся или ухмыляющиеся прямо в глаза зрителю. Выражение боли, застывшее в открытых ртах; скрюченные пальцы; безликие тела взрослых. Все обнаженные.

Я зажимаю рот ладонью. В жизни не видела ничего более омерзительного.

Некоторые лица я узнала: Джимми, Маркус, Хедер, Кайли…

Мне стало плохо.

Но было что-то в полотнах, что не позволило мне вернуться в свою комнату. Затаив дыхание, я сняла крышку с одной из коробок. Здесь были небольшие работы и сверху пачка старых фотографий, с которыми, вероятно, сверялся художник. Такая же мерзость, как и картины.

«Вот оно…» — шепнула я. Схожесть стиля бросилась мне в глаза, еще когда Эдам предложил забрать тот сельский пейзаж. Эта мысль не оставляла меня, являлась в ночных кошмарах. Но подписи не было, ничто не подтверждало догадку, которая сверлила смущенный разум. Только это. Шарф…

На каждой картине персонаж — жертва — связана или обвязана яркой полоской нарядной ткани. Красота и боль рядом.

— Точно такой же шарф, как… — Я вспомнила свой портрет, который так мне польстил.

Лиловый и алый шифон вился по всем картинам на чердаке, не смягчая, а подчеркивая гнусность главной темы: дети всех возрастов рядом с гротескными фигурами взрослых, истязающих их невообразимыми способами. Шарф был его фирменным знаком.

На некоторых картинах остались ярлыки. «Сто пятьдесят фунтов». Он их продавал, зарабатывал на них.

Почти десять лет я провела в окружении педофилов, а тем временем мой будущий муж рисовал, наживался на отвратительных портретах детей, которых я знала, с которыми росла; ребят, которые исчезали. Сомнений в том, что это его работы, у меня не было.

В слепом неверии я поспешно покинула чердак. Примчалась в ванную и нырнула под душ. Нужно было смыть все это с себя. Нужно было успокоиться, собраться с мыслями и добраться до Джози, пока она не попала в ужасную беду. Я надеялась, что еще не поздно. Надеялась, что могу успеть.

Я бросилась к Эдаму, забарабанила в дверь.

— Эдам, Эдам! Проснись! Это я, Фрэнки…

— Но как Мик нашел меня двадцать лет назад? И Бернетт — как он узнал мое новое имя?

Слишком во многом предстоит разобраться, слишком много вопросов. Не уверена, что ответ мне нужен на каждый. Я помню нашу свадьбу. Как Мик говорил, что обожает меня. Как воткнул мне в волосы розу. «Мы встретились случайно».

— Думаю, не ошибусь, — откликается Мак-Кормак, — если предположу, что в обоих случаях дело в утечке секретной информации из полиции. Как ни печально, их навел кто-то из наших. Эта братия чертовски предана друг другу. Последовать за тобой в Бристоль — это Мик умно придумал.

Вспоминаю, как мы встретились — рисунки, мои брюки, ветер… Как естественно все это выглядело, как искусно переплелось с судьбой. Но все было спланировано. Он следил за мной. Прикидывал, как именно вклинится в мою жизнь — самое безопасное для него место.

— Но как вышло, что картины не были обнаружены? — Я в сердцах стучу кулаком по столу. Подскакивают стаканы с водой. — Если бы тогда, давно, полиция не зевала, а обыскала все здание сверху донизу, то непременно нашла бы картины и, может, даже арестовала художника!

Я спешу переписать прошлое, но на самом деле понимаю: даже раскопай они припрятанные картины, отыскать автора было бы почти невозможно, он ведь ни одной не подписал. В общем, пустое это дело — мечтать о том (господи, как больно об этом думать!), что было бы, а точнее, чего не было бы, не выйди я замуж за Мика.

— Они были все повязаны круговой порукой, — замечает Мак-Кормак. Рядом с ним за столом инспектор уголовной полиции, напротив — женщина-констебль. — Мы вытянули пару имен из Таллока, но потом он покончил с собой. Либи умер в тюрьме от рака пять лет тому назад. Я перетряхиваю старые архивы, но на это нужно время. Ты вот говоришь: здание плохо обыскали, а знала бы ты про все остальное. — Он проводит руками по лицу — похоже, всю ночь не спал. — Года три назад у меня было похожее дело. Знаешь, что меня бесило больше всего? Почти все, кто работал в тамошнем заведении, были в курсе.

Я залпом осушаю стакан. Роклифф не исключение.

— И почему молчали?

— По разным причинам. Главным образом, потому, что не хотели рисковать и смотреть правде в лицо. У них была работа, своя жизнь. Если бы Роклифф тогда прикрыли, все лишились бы заработка. Кусок хлеба для них был важнее всего прочего. Восьмидесятые известны безработицей. — Марк вздыхает. — Либо это, либо они сами были участниками.

— Сколько детей погибло, какие страдания они перенесли… — Я думаю о прошлом отрешенно, словно не я пережила все это. Меня обещали сводить к психологу. Не знаю, пойду ли. Для меня гораздо важнее, чтобы начала выздоравливать Джози. — Мне надо будет встречаться с Бернеттом в суде?

— Как сказать. — Марк Мак-Кормак по-прежнему добр и внимателен, но в нем появилась определенная жесткость — результат долгих лет работы в отделе по борьбе с извращенцами. — Будет зависеть от того, захочешь ли ты дать против него показания. — Он смотрит на меня оценивающе. Ему нужны надежные свидетели.