А я начинаю ощущать сущностную связь не только между национальным процветанием и добычей полезных ископаемых, но и между добычей полезных ископаемых и химией. Первые настоящие шведские химики появились благодаря потребностям, осознанным именно в названной сфере. В отличие от своих коллег в Британии и Франции, они имели очень хорошую подготовку в минералогии. Они работали на Королевском монетном дворе, в Управлении шахтами или непосредственно сотрудничали с владельцами шахт. Они получали свои образцы из шахт, и сами часто посещали копи в Фалуне, Вестманланде, располагавшиеся в дне или двух езды от Стокгольма или Уппсалы. Здесь они копались в пустой породе в поисках каких-то необычных камней или прохаживались по открытым жилам, высматривая мерцание непривычного цвета, и часто проводили предварительный химический анализ в походных лабораториях, сооруженных прямо на месте. Они были совсем не похожи на аристократов, развлекавшихся в роскошных домашних лабораториях. Они были реалистами, понимающими, что богатство добывается тяжелым трудом из холодной земли

и что любое научное знание, полученное в ходе такого труда, будет заслуживать еще большего уважения, если само станет способствовать увеличению добычи богатств. Этих людей по достоинству вознаградило то деловое сообщество, которому они служили. На фасадах парижских и лондонских бирж вы не найдете медальонов с изображением Лавуазье и Кавендиша.

Мы зашли в кафе в общественном парке Ройял Хоп-Гарден выпить пива. Неподалеку на нас взирает старенькая статуя Шееле. Ялмар говорит мне о своей мечте переписать историю науки, переместив центр внимания на восток на интеллектуальное взаимодействие между территориями вокруг Балтийского моря, между Скандинавией, Германией и Россией, ради разнообразия оставив в стороне вечные пререкания между англичанами и французами. Это проект вернет заслуженное место в пантеоне истории химии многим блистательным сотрудникам шведских минералогических лабораторий – людям, наследственная скромность которых заставляла их подолгу задерживать публикацию своих исследований, а иногда и полностью от нее отказываться, чем они обеспечивали себе практически полное забвение. Йохану Гану, открывателю марганца; Торберну Бергману, «серому кардиналу», стоявшему за открытием многих металлов, выделенных из шведских минералов, но самостоятельно, как считается, не открывшему ничего; Шееле, который, уехав из Стокгольма, нашел даже Уппсалу слишком шумным городом и провел годы, которые могли бы стать годами его славы, в крошечном городке Кёпинге, отбиваясь от множества выгодных предложений богатых английских и немецких покровителей.

* * *

На следующий день я отправился на поезде в Уппсалу. Стокгольм был коммерческим и финансовым центром, где металлы, привезенные со всей страны, проходили анализ, оценивались и превращались в монеты. А в чем же состояла роль Уппсалы? В Уппсале находится старейший университет Скандинавии, основанный в 1477 г., однако город не производит впечатление дряхлости и мало похож на активный центр интеллектуальной жизни. На его не слишком многочисленных торговых улицах можно заметить некоторое оживление, но совсем не толкучку многих крупных городов Западной Европы. Пешеходам и велосипедистам здесь повсюду легко и свободно, автомобилей совсем немного. Без труда можно представить себе, как Уппсала выглядела два или три столетия назад. Быстрая река, закованная в гранитную набережную, отделяет основную часть города от университетского городка, но студенты там столь же немногочисленны, как и посетители магазинов в центре.

Я познакомился с Андерсом Лундгреном, преподавателем истории науки в местном университете. Это человек с густой седой бородой, о которой Ялмар Фос может только мечтать. Мы прогуливаемся с ним по улицам, и я признаюсь, каким удивительно уютным городом кажется мне Уппсала. «Да, – соглашается Андерс. – Сейчас. Но не зимой». Сейчас начало июня. Он показывает мне здание белого цвета с мансардой, где в середине XVIII века первые профессора химии в Уппсальском университете, Йохан Валлериус и Торберн Бергман, организовали свои лаборатории. Именно в этом здании и в тех, что были построены позже вокруг, шведские первооткрыватели химических элементов либо обучались наукам, либо сами передавали свои знания следующим поколениям студентов. Они приезжали сюда из самых разных мест: из Стокгольма, как Андерс Экеберг (тантал) и Пер Клеве (гольмий и тулий) или из мест шахтерских разработок, как Брандт (кобальт) или даже с территории Финляндии, как Йохан Гадолин (иттрий). Но все они какое-то время жили в Уппсале. Уппсальский университет закончили также Петер Гьельм (молибден) и Ларс Нильсон (скандий). Тем временем аптекой на городской площади управлял Шееле, первым получивший хлор и кислород, правда, сам он официального участия в университетской жизни не принимал. В Уппсале находится великолепный университетский музей – Густавианум, увенчанный луковицей купола. Однако, зайдя туда, я, к своему глубокому разочарованию, обнаружил, что там совершенно в шведском духе нет никаких сведений ни об одном из перечисленных здесь ученых.

Находящаяся на одинаковом расстоянии от Стокгольма и от шахтерских районов, Уппсала представляла собой третью вершину треугольника – мозг для рабочих рук шахтерских краев и для политического сердца Швеции. Однако это были вовсе не прямые отношения. Короне необходимы были шахты для удовлетворения ее имперских амбиций, а владельцы шахт, несомненно, нуждались в королевском покровительстве. Но требовались ли тем и другим ученые? Андерс Лундгрен как раз и занимался изучением того, как добыча полезных ископаемых воздействовала на развитие науки в Швеции. Для отыскания ценных руд шахтеры не нуждались в химиках и, конечно же, с большим недоверием относились к этим светским чужакам с их легкомысленным пренебрежением к древним шахтерским традициям. И если химикам удавалось открыть какой-то новый элемент, то подобное открытие вряд ли могло по-настоящему заинтересовать рудокопов. Открытия химиков могли заполнять лакуны в интеллектуальных теориях, но какая польза от химических теорий для доменной печи?

И тем не менее со временем химики добились поддержки общества, так что на протяжении довольно долгого периода химия в Швеции была единственной наукой, в которой можно было сделать неплохую карьеру. Королевская власть завоевала определенный престиж, поддерживая лабораторию в Управлении шахтами, да и владельцы шахт пытались на своем значительно более скромном уровне подражать правительству. Более того, некоторые из них, такие как покровитель и сотрудник Берцелиуса Вильгельм Хизингер, сами были учеными. К примеру, национальная «минералография», созданная Хизингером в возрасте 24 лет, – своеобразная разновидность атласа минеральных ресурсов – была не столько амбициозным проектом корыстолюбивого золотоискателя, сколько продуктом поиска удовольствия в чистом акте познания.

Хотя в Густавиануме нет практически ничего, что сохраняло бы память о великих шведских химиках, в нем содержится ключ к пониманию причин их необычайных успехов. Немного ранее я уже отмечал, что открытие элементов часто зависит от наличия у исследователя некой особой технологии или устройства, благодаря которым открытия порой начинают сыпаться, как из рога изобилия. Вряд ли можно представить себе, что в XVIII столетии существовала подобная технология по вычленению редкоземельных и других элементов из не очень податливых шведских камней. Тем не менее уже в те времена использовался некий инструмент, без которого не обходился ни один уважающий себя шведский химик – паяльная трубка. Образец ее, находящийся в музее, примерно 20 сантиметров в длину и, по всей вероятности, изготовлен из железа. По сути, она представляет собой тонкую, элегантно заостряющуюся к концу трубку, напоминающую мундштук для сигарет. На одном конце она слегка расширена. На другом воздушный канал загнут под углом 90 градусов и проходит через очень маленькое отверстие при том, что слюна отводится через отдельное специальное отверстие, как в музыкальном духовом инструменте.