своей укорененностью в «культуре партийности» Сергей Львович больше всего из знакомых мне советских историков напоминает Виктора Моисеевича Далина.

Признаки идеологизации отнюдь не принижают значимость сделанного Сытиным в методике преподавания и изучения истории. Его творческий дух и новаторский подход вполне проявились в борьбе за реформу школы. Особое значение в перестройке преподавания истории он придавал созданию новых учебников, обосновав эту необходимость критическими замечаниями в адрес официальной доктрины. «Первые поколения школьных учебников, – писал Сытин, – созданных на основе схем “Краткого курса”», не отвечали требованиям творческого освоения учащимися курса истории. «Действующие сейчас учебники унаследовали почти все эти схемы». Их общая черта – внедрение фаталистического взгляда на историю: «Все происходило, могло происходить только так, как произошло».

Сытин выстраивал последовательную альтернативу догматам о предопределенности человеческого бытия соотношением производительных сил и производственных отношений (вера в которую проистекала в советском марксизме от формационного учения «Краткого курса»). Диалектическое понимание общественного развития, в его трактовке, предполагает «возможность вариантов, проявление необходимости через случайность и вообще роль случайности».

Критикуя учебники истории советской школы, Сытин по сути опровергал постулаты того учения, что получило название «советского марксизма»: «Понятие общественной формации связывается с одним типом производственных отношений… классовая структура… антагонистических формаций… сводится к двум основным классам, игнорируются проблемы неоднородности каждого класса и борьбы внутри классов, роль выдающихся деятелей или игнорируется, или дается в духе культа личности»[1071].

Особый интерес вызывает здесь обоснование Сытиным явления многоукладности. О значении этого социального явления в истории он говорил и на «круглом столе» в Институте всеобщей истории 1988 г.: «С 30-х годов начиная, при изучении феодализма, капитализма и социализма (исключая НЭП) исчезло понятие многоукладности. Каждая формация стала изучаться лишь с точки зрения господствующих производственных отношений… Выбрасывалось за борт даже мелкое товарное производство, которое как уклад проходит через все формации»[1072].

Можно предполагать, что, призывая изучать кризисные – а ведь Перестройка и представала уже к тому времени периодом кризиса в социалистическом обществе – эпохи возникновения «сложнейших переходных, гибридных форм», историк придавал тезису о многоукладности программное политическое значение, усматривая в контексте Перестройки возможность преобразования советского общества в многоукладную социальную систему, возможно, по образу НЭПа. Сытин писал, что «предстоит пересмотр проблем, связанных с современным капитализмом, практикой социалистического строительства»[1073].

Впоследствии Сытин расширял и углублял проблематику социальных трансформаций, сосредоточившись, по свидетельству И.Л. Зубовой, на новейшей трансформации капитализма под влиянием Октябрьской революции и в условиях возникновения социалистической формации. Его интересовали эволюция форм капиталистической собственности, сохранение мелкотоварного производства и его интеграция с крупным монополистическим, роль национализации и приватизации в государственном регулировании капиталистической экономики. Особое внимание привлекал комплекс вопросов, связанных с организацией и управлением производством, стимулированием труда, на которые, как он считал, не были даны ответы ни капиталистической, ни социалистической системами. Занялся Сытин и областью массового сознания. Исследуя эволюцию сознания рабочих в Европе и США в новое и новейшее время, он стремился выявить возникновение мифологизированных форм и их использование буржуазией[1074].

Ожидание решений о реформировании школы от специального пленума ЦК или от Учительского съезда не оправдывалось: «В институте изрядный хаос. Производное от состояния нашей школы. Весьма незавидного. Надежды на съезд учителей не оправдались. Он фактически провалился»[1075]. Между тем общий ход Перестройки все ускорялся и внушал опасения.

С конца 1989 г. в письмах Сытина начинают преобладать тревожные ноты: «Институтские и в целом школьные дела перестройке явно не подвержены. Здесь движение скорее назад, чем вперед. Рыночный социализм – большая утопия, новый миф. Неужели Югославия, Венгрия, Польша не дают материала для обобщений? Другое дело, когда рыночный социализм используют всего лишь как трамплин для попытки возврата к капитализму. Тревожат последствия событий в Вост. Европе»[1076].

«Год будет трудным, – предсказывал Сергей Львович в поздравлении на 1991 г., – возможно, самым трудным после 1941-го. Но мы же мастера создавать своими руками кризисы, из которых потом надо выбираться, как из глубокой ямы». Впрочем, Сытин еще не рассматривал ситуацию лишь в негативном плане. Он ценил и падение идеологического режима, которое принесла Перестройка: «Получил Ваше в высшей степени интересное письмо от 28 апреля. Буду с нетерпением ждать публикации о Сен-Жюсте. Мне очень понравилась Ваша мысль о разрешающей способности используемого метода[1077]. Хорошо, что сейчас мы не скованы в возможности поиска новых возможностей»[1078].

Конечно, драматизм происходящего властвовал над всем профессиональным сообществом, время требовало ответа на вопросы, поставленные 70-летним социалистическим периодом. Стало очевидно, что эра торжественно провозглашенного «развитого социализма» обернулась подлинным застоем. Слова генсека ЦК Ю.В. Андропова о том, что «мы не знаем общества, в котором живем», воспринимались красноречивым опровержением повсеместно красовавшегося лозунга «верной дорогой идете, товарищи». Вопрос о преобразованиях в экономике стоял еще с 60-х годов, и прошедшее с тех пор время еще более обозначило перспективу тупика. Сытин с этим не соглашался, тупиком ему виделся именно переход к рынку, что он и высказал еще до антикоммунистической революции 1991 г.

В разгар Перестройки, когда значительная часть общества, особенно в столицах, прониклась успехами гласности, торжествовала отмену конституционной статьи о монополии КПСС на власть, испытывала эйфорию от перехода к конкурентным выборам, Сытина не покидало ощущение приближающейся катастрофы. Обозначая итоги 1989-го года, он писал: «Год трудный, смутный, тревожный… Время уходит на газеты и журналы. Каждая лекция, каждый семинар – диспут. В общем-то решается судьба социализма»[1079].

При этом он ощущал личную ответственность за происходящее, за перспективы развития страны, как очень немногие. И искал ответа не только для себя, но и для своего окружения, для тех, кто ему доверял и привык руководствоваться его мнением. Ответа оперативного и убедительного: «Год ушел на попытки осмысления происходящего – мне же почти ежедневно приходится общаться со студентами и учителями»[1080].

Его письма 1990-х годов пестрят упоминаниями об этих напряженных размышлениях, о многочасовой работе с прессой, о сборе статистического материала. Еще в 1990 г. определилось главное направление его поисков, в какой-то степени сходное с разработками латиноамериканской школы «периферийной экономики» и экономической мир-системы И. Валлерстайна. Но Сытин постарался приспособить их выводы к СССР, который у этих ученых постмарксистского направления никак не входил в Третий мир или общность «развивающихся стран».

«Потратил год на расшифровку формулы “богатые страны становятся еще богаче, а бедные – еще беднее”. Есть кое-какие интересные наблюдения. Был бы очень благодарен, если бы Вы посмотрели для меня в статистич. справочниках США данные о нац. богатстве за 1986, 1987, 1988 и 1989 годы»[1081].

В том же письме: «Переход к рынку – явный