— Лу, — сказала ему жена, — при чем тут все это, когда речь о фильме?

— О фильме? Обо всех этих мерзких фильмах? На самом-то деле ничего тут нет нового. У нас был карточный клуб… помнишь, давным-давно — «Клуб пятничного вечера»? И был один парень, бизнесмен, что-то связанное с электричеством. Может быть, помнишь, Сеймур, такого Эйба Сакса?

— Конечно, — ответил Швед.

— Так вот, неприятно говорить это, но он держал дома всякие фильмы такого рода. Их было сколько угодно. На Малбери-стрит, куда мы приходили с детишками полакомиться китайской кухней, был зал, торговавший спиртным, и, зайдя туда, можно было купить любой порнухи. Но знаешь, что я скажу? Я посмотрел ее минут пять и вернулся в кухню, и, рад отметить, то же самое сделал мой друг, ныне уже покойный, отличный парень, закройщик перчаток, память подводит — не вспомнить его имени…

— Эл Хаберман, — подсказала жена.

— Точно. Мы с ним целый час сидели вдвоем и играли в джин, пока там в гостиной стоял шум и гвалт вокруг всей этой непристойности и ах-ах зажигательных кадров. Для меня это был счастливый момент. Прошло тридцать-сорок лет, а я все еще помню, как сидел с Элом Хаберманом и играл в карты, пока эти болваны в гостиной пускали слюни.

С какого-то момента он рассказывал это, обращаясь исключительно к Оркатту. Несмотря на сидевшую по правую руку от него абсолютно пьяную женщину, несмотря на уверенность в превосходстве еврейской мудрости, возможность беспутства среди «благородных» белых казалась ему особенно немыслимой, а следовательно, Оркатт должен был сочувствовать его нападкам на пошлость больше, чем все остальные сидящие за столом. Такие, как он, должны нести ответственность за контроль над ситуацией. Они были первыми, кто вступил на эту землю. Разве не так? Они установили правила, которым подчинились прибывшие позже. Оркатт должен быть восхищен тем, что он вышел в кухню и спокойно играл там в джин, пока силы добра не взяли наконец верх над силами зла и впечатление от того грязного фильма не растворилось в воздухе далекого 1935 года.

— К сожалению, должен сказать, мистер Лейвоу, что теперь это уже не остановишь игрой в карты, — возразил Оркатт. — Этот способ воздействия потерял свою силу.

— Что не остановишь? — спросил Лу Лейвоу.

— То, о чем вы говорите. Вседозволенность. Неестественным образом превратившуюся в идеологию. Непрерывный протест. Было время, когда вы могли просто сделать шаг в сторону и этим выразить свою позицию. В вашем случае обыкновенная игра в карты уже свидетельствовала о позиции. Но в наши дни все труднее укрыться в спокойной бухте. Изломанность вытесняет привычки, которые всегда были дороги людям этой страны. Демонстрировать то, что они называют «скованностью», сегодня так же стыдно, как когда-то было стыдно демонстрировать разнузданность.

— Это верно, да, это верно. Но позвольте я расскажу об Эле Хабермане. Вам хочется поговорить о былом стиле поведения, о том, как он проявлялся, так давайте поговорим об Эле. Он был прекрасный парень, Эл, красавец. Разбогател, раскраивая перчатки. В те дни это было возможно. Если у мужа с женой было достаточно амбиций, они могли раздобыть несколько шкур и начать мастерить из них перчатки. В конце концов обзавелись маленькой мастерской с двумя закройщиками и двумя швеями. Умели сшить перчатки, отутюжить их и продать. Все это было доходно, они были сами себе хозяева, умели работать шестьдесят часов в неделю. Тогда, в те давние времена, когда заработок у Генри Форда достигал неслыханной суммы доллар в день, хороший закройщик вырабатывал пять долларов в день. Однако не забывайте, в то время чуть ли не у любой женщины было двадцать — двадцать пять пар перчаток. Это считалось нормой. К каждому платью или костюму свои перчатки. Разных цветов, разных фасонов, разной длины — и в результате целый перчаточный гардероб. В те дни можно было нередко увидеть, как женщина два-три часа выбирает себе в магазине перчатки: примеряет по очереди тридцать пар, а продавщица, прежде чем предложить новый цвет, каждый раз моет руки в раковине, установленной за прилавком. Дамские лайковые перчатки были от четвертого размера до восьми с половиной, и каждый размер делился еще на четыре четверти. Раскройка перчаток — ремесло удивительное, было, во всяком случае. Теперь про все нужно говорить «было». Такой раскройщик, как Эл, всегда работал в рубашке с галстуком. В те времена все так работали. И можно было продолжать работать и в семьдесят пять, и в восемьдесят. Иногда начинали, как Эл, в пятнадцать лет и даже раньше и могли продолжать работать до восьмидесяти. Семьдесят — и за возраст-то не считалось. Кроме того, они могли работать и в выходные: в субботу и в воскресенье. Эти люди могли работать постоянно. Зарабатывали на учебу детям. Зарабатывали на красивые дома. Эл, например, мог так, в шутку, взять кусок кожи и сказать: «Что ты хотел бы получить, Лу, — номер восемь или номер девять длиной шестнадцать?» — и тут же, на глаз, без линейки точно их выкроить. Закройщик блистал, прямо как примадонна. Но теперь эта гордость профессией ушла в прошлое. Из тех, кто, работая на раскройном столе, мог одним махом вырезать перчатку о шестнадцати пуговицах, Эл Хаберман был, я думаю, последним во всей Америке. Да и вообще длинных перчаток больше нет. Это еще одно «было». Одно время вошли в моду шелковистые перчатки длиной в восемь пуговок, но к 1965 году и это закончилось. Мы начали обрезать длинные перчатки, превращать их в короткие, а из обрезанных манжет кроить новые пары. Прежде по всей длине вверх от шва в основании большого пальца через каждый дюйм шла пуговка, поэтому до сих пор, говоря о длине перчатки, мы продолжаем говорить о пуговках. Слава богу, в 1960 году Джеки Кеннеди начала появляться в маленьких перчатках до запястья, в перчатках до локтя, в перчатках выше локтя, в шляпках-«менингитках», и перчатки тут же, мгновенно опять вошли в моду. Первая леди перчаточной индустрии. Ее размер был шесть с половиной. Все, занятые в перчаточном производстве, молились на эту леди. Сама она все покупала в Париже. Но разве это имело значение? Нет, ведь она вернула к жизни женские нарядные перчатки. Но когда Кеннеди убили и Жаклин Кеннеди выехала из Белого дома, то это, да еще наступившая мода на мини-юбки прикончили элегантные женские перчатки. Убийство Джона Ф. Кеннеди и приход мини-юбок вместе нанесли дамским перчаткам непоправимый удар. Раньше перчатки были нужны круглый год. В прежние времена женщина никогда не выходила на улицу без перчаток — неважно, весна это была или даже лето. Теперь перчатки надевают, только когда холодно, когда садятся за руль мотоцикла, во время спортивных…

— Лу, — осторожно сказала жена, — никто ведь не говорит о…

— Пожалуйста, дай мне закончить. Дай мне договорить и не перебивай. Эл Хаберман очень любил читать. Никогда не учился в школе, но был запойным читателем. Его любимым писателем был сэр Вальтер Скотт. В одной из своих классических книг сэр Вальтер Скотт описывает спор между сапожником и перчаточником о том, чье мастерство выше. И перчаточник этот спор выигрывает. Знаете, что он говорит? «Твое дело, — говорит он сапожнику, — всего-навсего сделать варежку для ноги. Заботиться о каждом пальчике отдельно тебе не приходится». Сэр Вальтер Скотт был сыном перчаточника, так что не удивительно, что он именно так повернул этот спор. Вы не знали, что сэр Вальтер Скотт был сыном перчаточника? А знаете, кто еще был сыном перчаточника, кроме сэра Вальтера и моих сыновей? Уильям Шекспир. Отец Шекспира был перчаточником, не умевшим прочесть свое имя. А знаете, что говорит Ромео своей стоящей на балконе Джульетте? Все помнят «Ромео, Ромео, где ты, Ромео?» — но это говорит она. А что говорит Ромео? Я с тринадцати лет работаю на сыромятне, но знаю это — благодаря моему дорогому покойному другу Элу Хаберману. В семьдесят три он вышел из дома, поскользнулся, упал и сломал себе шею. Ужасно. Так вот, он рассказал мне, что говорит Ромео. Он говорит: «Как она льнет щекой к своей руке. Как я хотел бы быть ее перчаткой и прикоснуться к этой щечке!» Шекспир. Знаменитейший автор всех времен.