— Барри должен приехать. Я хочу, чтобы он приехал. Присутствие Барри значимо для отца. Он уверен, что Барри приедет. И вспомни, Доун, это ведь Барри отвел меня к Шевицу.

— Но эта женщина спрятала у себя Мерри. Ты что, не понимаешь? Именно к ним Мерри поехала. В Нью-Йорк — и к ним. Они ее спрятали! Ведь кто-то же должен был сделать это. Террористка в ее доме. Это же привело ее в восторг. И она спрятала ее от нас, спрятала от родителей, когда девочка так нуждалась в родителях. Марсия Уманофф, и никто другой, направила ее в подполье.

— Мерри не нравилось оставаться у них даже раньше. Она ночевала у Барри всего два раза. Именно так. На третий раз она там не объявилась. Ты, наверное, не помнишь. Она пошла куда-то в другое место и больше уже не общалась с Барри и Марсией.

— Нет, Сеймур, это сделала Марсия. У кого еще столько связей? Изумительный преподобный Икс, изумительный преподобный Игрек, пятнающие кровью списки призывников. Она в таких чудесных отношениях с этими выступающими против войны священниками, они такие неразлучные друзья, но дело в том, что они не священники, Сеймур! Священники — не прогрессивно-либеральные мыслители. Будучи таковыми, они не приняли бы сан. Потому что священники не должны так поступать, так же как не должны прекращать молиться за мальчиков, которых отправили туда, за море. Ей нравится в этих священниках, что они не священники. Она так в них влюблена не потому, что они служат Церкви, а потому что они совершают то, что, по ее понятиям, подтачивает Церковь. Выходят за рамки Церкви, за границы той роли, которую надлежит исполнять священникам. Ей жутко нравится, что эти священники ломают то, на чем выросли я и такие, как я. Вот что пленяет эту толстую суку. Я ненавижу ее! Ненавижу до печенок!

— Прекрасно. Я все понимаю. Ненавидь ее сколько угодно. Но не за то, чего она не делала. Она не делала этого, Доун. Ты сходишь с ума от предположений, которые не соответствуют истине.

Они действительно не соответствовали. Не Марсия спрятала у себя Мерри. Марсия ограничивалась разговорами, всегда ограничивалась одними лишь разговорами — бессмысленными, показными разговорами, потоком слов, единственной целью которых было скандально заявить о себе, непримиримыми, агрессивными словами, едва ли доказывающими что-либо, кроме интеллектуальных притязаний Марсии и ее нелепой убежденности, что, размахивая ими, она доказывает независимость своих мнений. Но приютила Мерри Шейла Зальцман, психотерапевт из Морристауна. Хорошенькая, благожелательная, с мягким голосом, она какое-то время давала Мерри столько надежд и уверенности, вела ее за собой, предлагая массу «стратегий», способных перехитрить ее дефект речи, и, вытеснив Одри Хёпберн, стала ее кумиром. В те месяцы, когда Доун сидела на успокоительных, возвращалась из больницы и снова попадала туда, в те месяцы, пока Шейла и Швед вдруг забыли об ответственности как главной основе их жизней, в те месяцы, пока эти люди, любящие порядок и морально устойчивые, еще не сумели заставить себя покончить с тем, что могло угрожать такой ценности, как стабильность, Шейла Зальцман была любовницей Шведа — первой и последней его любовницей.

Любовница. Наиболее странная для Шведа составляющая жизни — неподходящая, невероятная, даже смешная. «Любовнице» не было места в незапятнанной матрице этой жизни. И все-таки: в течение четырех месяцев после исчезновения Мерри Шейла играла в ней именно эту роль.

Разговор за обедом шел об Уотергейте и «Глубокой глотке». Все, кроме родителей Шведа и Оркаттов, видели этот запрещенный к широкому показу фильм с молодой порнозвездой Линдой Лавлейс в главной роли. Картину крутили уже не только в специальных «кинотеатрах для взрослых», но и в обычных киношках по всему штату Джерси.

— Больше всего меня удивляет, — сказал Шелли Зальцман, — что тот самый электорат, который бурно голосует за президента и вице-президента из республиканских политиков, претендующих на роль строгих блюстителей нравственности, бьет кассовые рекорды, чтобы посмотреть фильм, подробно смакующий сцены орального секса.

— Может быть, голосуют не те, кто ходит на этот фильм, — предположила Доун.

— А ходят кто — сторонники Макговерна? — спросила Марсия.

— Если речь о сидящих за этим столом, то да, — ответила Доун, с самого начала обеда едва сдерживавшая ярость, кипевшую в ней против этой женщины.

— Послушайте, мне совершенно непонятно, какая связь между такими разными вещами, — заявил отец Шведа. — Кроме того, я совершенно не понимаю, зачем вы все тратите деньги, чтобы смотреть заведомую гадость. Ведь это гадость, так, Советник? — сказал он, обращаясь к Барри за поддержкой.

— Можно сказать, что и гадость, — ответил Барри.

— Тогда зачем же вы впускаете ее в свою жизнь?

— Она сама просачивается, мистер Лейвоу, не спрашивая, нравится нам это или нет, — с приятной улыбкой объяснил Оркатт. — Все, существующее в мире, так или этак к нам просачивается. А в мире, хоть, может быть, вы об этом не слышали, многое изменилось.

— Нет, сэр, я слышал. Ведь я из отбросившего копыта Ньюарка. И слышал больше, чем хотел бы услышать. Сами смотрите: сначала делами в городе начали заправлять ирландцы, потом итальянцы, теперь подбираются негры. Меня это не касается. Я ничего не имею против. Черные дождались своей очереди и дотянулись до кубышки? Слушайте, я не вчера родился. Коррупция в Ньюарке — часть игры. Новое — это, во-первых, расовая проблема и, во-вторых, налоги. Суммируйте это с коррупцией — и вот она, проблема. Семь долларов и семьдесят шесть центов. Вот какова налоговая ставка в городе Ньюарке. Неважно, богатый вы или бедный, я утверждаю: при таких ставках вы не сможете удержаться в бизнесе. «Дженерал электрик» выехала уже в 1953-м. Кроме «ДЭ», «Уэстингхауса», «Брайерс» с бульвара Раймонд, «Целлулоида» — все прикрыли свое производство в городе. Все они были крупными предприятиями, и все выехали еще до волнений, до появления расовой ненависти. Расовые проблемы — это последний штрих. Улицы не убирают. Сгоревшие автомобили не вывозят. Незаконный захват брошенных домов. Пожары в брошенных домах. Безработица. Грязь. Бедность. Грязи все больше. Бедность все безнадежнее. Закрытие школ. Кошмар в школах. На всех углах болтаются бездельничающие подростки. Эти бездельники промышляют наркотиками. Эти бездельники рады ввязаться в любую историю. Программы по урегулированию! Я вас умоляю, не будем об этих программах. Полиция смотрит сквозь пальцы. Любая зараза, любые болезни. «Сеймур, пора выезжать, — сказал я сыну летом 1964 года, — слышишь меня? Выезжай!» Но он не послушался. «Петерсон, Элизабет, Джерси-Сити на грани взрыва. Только слепой не видит, кто на очереди. Следующим взлетит Ньюарк, — сказал я ему. — Я тебя первого предупреждаю об этом. Произойдет все летом 1967 года». Именно так я предсказывал. Ведь так, Сеймур? Предсказал с точностью чуть не до дня.

— Это верно, — подтвердил Швед.

— Все производство в Ньюарке рухнуло. Сам Ньюарк рухнул. В Вашингтоне, Лос-Анджелесе, Детройте волнения были даже и посильнее. Но помяните мои слова: этому городу не суждено оправиться. Не сможет. И что же перчатки? Производство перчаток в Америке? Капут. Тоже рухнуло. И только мой сын продолжает висеть на ниточке. Пройдет лет пять, и кроме государственных заказов в Америке не будут шить ни одной пары перчаток. И в Пуэрто-Рико не будут. Крепкие парни уже шуруют на Филиппинах. На очереди Индия. Потом Индонезия, Пакистан, Бангладеш. Вот увидите: во всех этих уголках мира будут производить перчатки, но только не здесь. Причем нас всех прикончили не только профсоюзы. Конечно, они не слишком понимали, что творят, но и предприниматели не понимали. «Не буду платить этим сукиным детям лишние пять центов в час» — и вот они уже разъезжают на кадиллаках и проводят зиму во Флориде. Да, множество предпринимателей не умело рассуждать здраво. А профсоюзы не учитывали заморской конкуренции, выдвигали жесткие требования, снижали доходность и в результате, как я это ясно вижу, ускорили переезд перчаточной промышленности. Профсоюзные требования по повышению расценок заставили почти всех либо выйти из бизнеса, либо вывезти его из страны. В тридцатых мощную конкуренцию составляли Чехословакия, Австрия, Италия. Потом наступила война и спасла нас. Правительственные заказы. Интендантское управление закупило семьдесят семь миллионов пар перчаток. Перчаточники разбогатели. Но война кончилась, и сразу же, хотя вроде бы все еще шло хорошо, подступило начало конца. Наше падение было предрешено невозможностью конкурировать с заграницей. Мы сами его ускорили неразумностью действий обеих сторон — и предпринимателей, и рабочих. Но независимо ни от чего мы были обречены. Единственное, что остановило бы процесс — я за это не ратую: не думаю, что можно прекратить мировую торговлю и не думаю даже, что надо пытаться, — но все-таки единственное, что остановило бы, — это таможенные барьеры, увеличение пошлины с пяти до тридцати, а то и до сорока процентов…