озаглавленная «О брани, какой ее первоначальный корень», определенно отражает колебания России, с которыми она посылала свои войска в поддержку союза Вены и Версаля против Пруссии и Британии летом 1757 г., почти через год после начала войны. В проповеди заметно и глубоко противоречивое отношение ее автора к войне как таковой.

Проповедь начинается наблюдениями скорее критического характера. Гедеон сравнивал войну с «комедией на пространном театре», главное действие которой подразумевало инфантильное поведение монархов мира как «малолетних младенцев о едином маленьком шарике ссорящихся, ибо что иное есть земля… разве малой шарик»[892], – возможно, Гедеон подразумевал тут и глобальный характер этого конфликта. Затем проповедник заявлял, что не рассматривает начатие Семилетней войны до конца морально обоснованным ни со стороны западных союзников России, ни со стороны противников. Это была не справедливая война («законная брань»), а скорее пример «беззаконных и бессовестно начинаемых» войн[893]. Единственными «законными» причинами войны были, по Криновскому, следующие: «за честь Божию, за веру, за отечество, за пользу и справедливость ближнего»[894]. Начало Семилетней войны явно не подпадало ни под один из этих критериев. Далее проповедник проводил рассуждение, не относившееся к Елизавете: на чьей стороне правда и на ком, соответственно, будет благоволение Божие, «нам знать того не можно». В этом месте Гедеон констатирует, что «всякая сторона правду при себе поставляет»[895]. Иначе говоря, в том, что касалось моральных оснований своих действий, ни Париж, ни Лондон, ни Берлин, ни Вена не имели друг перед другом никаких явных преимуществ. Такое впечатление, создающееся в начале проповеди, естественно, является риторическим инструментом, чтобы далее показать слушателям: несмотря на беззаконность войны, правда и справедливость в ней стоят за смиренным Давидом, то есть Елизаветой.

Конечным основанием этой войны было «властолюбие», которое, считал Криновский, исторически служило «причиной пребеззаконной» захватов языческих завоевателей – Ксеркса, Дария, Александра Македонского[896]. Гедеон, очевидно, подвергает осуждению не просто великих полководцев (Александра Македонского, с которым могли сравнивать Фридриха), а концепцию войны сугубо ради территориальных приобретений. Представление о том, что территориальная экспансия с точки зрения церкви войну не оправдывала, не было единичным: в своей проповеди 1720 г. в годовщину взятия Нотебурга Гавриил Бужинский, например, говорил о том, что завоевание Петром прибалтийских провинций и Карелии имело совершенно случайный характер, не будучи для Петра целью в войне sui generis[897]. Однако Криновский был озабочен не только вопросом территориальной экспансии. В Семилетней войне не «язычники», но, к «безмерному сожалению» проповедника, «многие и христиане, кроме властолюбия, иные причины своим баталиям не знают»[898]. Из чего следовало, что у начавшего эту войну не только отсутствовали безусловно справедливые основания, но она была еще и братоубийственной войной единоверцев.

Тем не менее, несмотря на то что ни одна из сторон, кроме Елизаветы, не имела в этом конфликте морального превосходства, исследование причин войны приводило Гедеона к заключению, что действия одного государства были намного менее оправданными, чем действия других. После отсылок к античным языческим завоевателям Гедеон намекает на одного современного правителя, который более всего следовал их «беззаконному» и «проклятия достойному» примеру. Этим великим завоевателем был не кто иной, как Фридрих II, которого Гедеон именовал «нарушителем общего покоя»[899]. За этим следовал долгий перечень аллюзий к преступлениям Фридриха, с которых началась эта война: Гедеон подразумевал, очевидно, захват Силезии в 1741 г. и вторжение в Саксонию в августе 1756 г. Захватчик, утверждает Гедеон, желал «отхватить у другого некоторую часть земли», стремясь «распространить границы своего государства», он жаждал, чтобы «больше народов преклоняли ему свои выи», ведя «войско на соседние области… опустошая целые провинции, которые доселе только об имени его и слышали».

В то время как в Европе одни христиане проливали кровь других, а Фридрих жаждал власти и земель, Россия, согласно Гедеону, единственная сохраняла расположение к миру и моральную дистанцию по отношению к войне при ее начале. Гедеон подчеркивал, что «Бог дал нашей монархине совсем отдаленное от таких пожеланий сердце»[900]. Императрица Елизавета коренным образом отличалась от других европейских монархов: она не жаждала власти и «ее все мысли к тому только обращены, чтобы сохранить покой в своем государстве… и в других, ежели можно»[901]. Эта «миролюбивой души монархиня» настолько стремилась к миру, что приказала армии воздержаться от участия на первом этапе войны в 1756−1757 гг. «Да что иное удерживало ее мощнейшую руку, что заставляло чрез толикое время держать свое войско на границах своего государства, в самое то время, как высокие ее союзники горько были обижены, разве как не крайнее ее отвращение от брани и природное неблаговоление в кровопролитии?» – задавался вопросом проповедник[902].

Если императрица Елизавета так противилась войне, почему же она стала ее участницей? Гедеон утверждал, что вступление в войну Нового Давида «принуждено» «нарушителем общего покоя», новым Голиафом – Фридрихом Великим[903]. В отличие от последнего, у Елизаветы были «благие и всей Европы нужные… намерения»[904]. Желая дать миру шанс, эта «кротчайшая и миролюбивая государыня» решила, что, держа лишь войска на границе, усмирить последователя языческих завоевателей невозможно. Война – единственный «способ возвратить покой Европе»[905]. Принудить Пруссию к миру и вернуть покой Европе стало благородной целью в начатой безнравственной и не имеющей оправдания войне.

Доказывая, что Бог благоволит миролюбивой политике Елизаветы, Криновский отдельно упомянул «радостную реляцию» о бескровном занятии Восточной Пруссии в 1758 г., когда Кенигсберг вместе с другими городами сдался армии Вилима Фермора, согласившись на русские условия и нарушив приказания прусского короля. «Без пролития одной капли крови Всевышний то исполнил, что иногда многою надлежало бы доставать кровию»[906].

Если подытожить тезисы проповеди, представляется, что участие России в Семилетней войне было оправданно, потому что оно имело целью принести мир Европе, не подразумевало никаких территориальных захватов (или «властолюбия»), к тому же русские войска прилагали усилия избежать кровопролития (способствуя мирной сдаче противника). Российская держава не имела, во всяком случае по мысли иерарха, карт-бланш для ведения войны на континенте в том же духе, как ее вели другие европейские державы.

Проповеди Криновского явно принимали во внимание не только победы, но и стратегические просчеты. Взвешенная оценка участия в войне присутствует в проповеди 18‐й недели по Пятидесятнице 1759 г., которая была опубликована не раньше октября 1759 г.[907] в ознаменование недавней битвы при Кунерсдорфе – той самой, в честь которой была заказана отдельная служба. Криновский сетовал, что «нынешние Европейские обстоятельства отчасу сумнительнее становятся»[908], возможно откликаясь на бездействие австрийцев