Да, «сестричка» уже не скрывала, как это было в прошлые времена, своего презрения к вере Али. Но ради сохранения тайны Мараджил, скрипя зубами, надела ненавистную ашшаритскую одежду. Вот только отказывалась закрывать лицо, находясь в комнатах: есть и пить, подпихивая еду и стаканчик с чаем под край платка, она никогда не любила.

– Мне сказали, что твой астролог предпочел свести счеты с жизнью, лишь бы не показывать гороскоп аль-Амина, – наконец улыбнулась Мараджил ненакрашенными, бледными, тонкими губами.

Как много, оказывается, может сделать для женской красоты искусно наложенная яркая помада с блеском.

– Чтобы знать судьбу моего сына, астролог мне не нужен, – спокойно отозвалась Зубейда. – Когда пришли известия о поражении при Рее, он сидел в лодке с Кавсаром и рыбачил. Услышав о гибели Али ибн Исы и рассеянии войска, Мухаммад воскликнул: «Отойдите от меня! Кавсар поймал уже две рыбы, а я ни одной!»

Насмешливая улыбка изгладилась с лица Мараджил:

– Сочувствую, матушка. Пусть тебе полегчает, когда ты узнаешь – и у меня не все гладко. Абдаллах едва не оставил меня бездетной сиротой на этом свете – и кто бы мог подумать, что мой сын способен на такую глупость.

Парсиянку аж передернуло при одном воспоминании, и стаканчик с чаем плеснул в дрогнувшей руке. В ответ на поднятые в удивлении брови Зубейды та пояснила:

– Он вошел в комнату, в которой содержался нерегиль. Отослал находившегося при сумеречнике мага. Хотел, видите ли, остаться с Тариком наедине. Можно подумать, это новая невольница, к которой входят без свидетелей. А потом взял и снял с нерегиля Ожерелье Сумерек.

Зубейда охнула. Рассказ о гибели Альмерийа, точнее, о том, как рухнули ворота аль-кассабы, она помнила очень хорошо – Яхья ибн Саид не пожалел красок для описания штурма злосчастного города. Если нерегиль одним взмахом руки мог обрушить толстенные, окованные железом створки, то что он мог сделать с человеком?

Видимо угадав ход ее мыслей, Мараджил яростно покивала:

– Да, да! Снял ошейник с сигилой Дауда! А потом сказал мне: ну, матушка, я же взял с него слово не вредить моим людям!

– Абдаллах всегда был смелым мальчиком, – не сдержала улыбки Зубейда.

– Это не смелость! Это глупость и безрассудство! А самое главное, он отнекивается в ответ на все мои просьбы прочитать книгу ибн Саида: мол, мне не до старых сказок!

– Он не верит в волшебную силу нерегиля? – усмехнулась Ситт-Зубейда.

– Абдаллах считает его талантливым полководцем и хорошим воином, а все остальное числит по ведомству старушечьих россказней и детских страшилок, – развела руками Мараджил. – Переубедить его у меня не выходит.

Зубейда не стала говорить, что переубеждать аль-Мамуна незачем. Даже без помощи нерегиля хорасанские войска неумолимо продвигались к столице. Парсы уже стояли под Хулваном. Точнее, за Хулваном – жители города вышли к Тахиру ибн аль-Хусайну в зеленых одеждах Мамунова дома и признали его законным халифом аш-Шарийа. Хулван сторожил широкий проход в горах Загрос, а дальше равнины аль-Джазиры стелились под ноги хорасанской коннице подобно праздничному достархану. Дорога на столицу была открыта, и судьбе династии предстояло решиться в ближайшие месяцы. Мадинат-аль-Заура не выдержит долгой осады – это было известно даже продавцам харисы на базарах в самых бедных кварталах.

Впрочем, об осаде стоило поговорить отдельно. Ибо даже несколько месяцев боев могли истощить силы хорасанцев – в особенности если под знамена аль-Амина встанут воины Абны. Халиф способен выставить сорокатысячное войско, а это во много, много раз больше, чем армия под командованием молодого Тахира. И еще неизвестно, удастся ли аль-Мамуну заручиться поддержкой корпусов тяжелой хорасанской конницы: командующие «Красных» и «Бессмертных» никогда не поддерживали мятежников, благоразумно дожидаясь, когда судьба сама решит, кому править. А без них решившуюся на осаду столицу взять будет ох как нелегко…

Вот почему, получив послание от Мараджил с предложением встречи, Зубейда знала, о чем пойдет речь. Знала и подготовилась к разговору.

– Я прочитала письма Джаннат-ашияни, – перешла к делу мать аль-Амина. – И я склонна верить твоему астрологу, сестрица.

Парсиянка мрачно склонила голову.

Дата «491 год аята» проступала в расчетах звездопоклонников и ашшаритов с одинаково зловещим предсказанием – мрак и тень над миром, наступление времени страха и бедствий.

– Аш-Шарийа нужен халиф, способный противостоять тени с запада, – твердо проговорила Мараджил.

Под черным покрывалом ее глаза казались еще огромнее: высокие, вразлет, тонкие брови делали парсиянку похожей на настороженную птицу. Подслеповато мигавшая на высоком поставце лампа заливала безжалостным светом лицо сестрички: морщин прибавилось. Да и тени под глазами залегли глубокие и синюшные. Давние тени, от долгой бессонницы.

О том, что видит Мараджил на ее лице – набрякшие подглазья, двойной (или тройной уже?) подбородок, старческая одутловатость щек, – Зубейде не хотелось и думать. Она ненавидела, когда свет падал сверху. У нее в комнатах лампы и свечи располагались на полу и на низких столиках, а не на этих шестках с железными кольцами-подставками.

Однако к делу.

– Нерегиль не признал твоего сына халифом, – усмехнулась Зубейда.

– Аль-Амину от этого не будет никакого проку, – улыбнулась в ответ Мараджил. – Страж заперт в Одинокой башне цитадели Мейнха, и его хорошо охраняют. К нему никого не подпустят. Мухаммаду не стоило отдавать приказ о заточении Тарика – теперь его будет слишком сложно отменить…

Это было чистой правдой. Вытянутый четырехугольник Одинокой башни, зависшей над отвесным утесом, словно летел над пропастью и странными, похожими на пузырящееся тесто скалами. В Одинокую попадали по узкому гребню стены, идущей вдоль края обрыва. Стражу несли три караульных поста. Первый – у выхода на продуваемую страшным ветром дорожку между зубцами. Второй – у входа в саму башню. Третий – у решетки, перегораживающей узкую спиральную лестницу, ведущую наверх – к запертой комнате, в которой держали нерегиля. Говорили, что за дверью в тот покой есть еще одна решетка – тоже запертая. Ключ от двери носил при себе лекарь госпожи Мараджил, Садун ибн Айяш. Ключ от решетки хранился у аль-Мамуна. Доступ в комнату нерегиля был только у почтенного Садуна. Впрочем, доступ – сильно сказано. Зубейде передавали, что нерегиль мечется, как тигр в клетке, и харранцу приходится оставлять еду на полу, на расстоянии вытянутой руки от толстых стальных прутьев. Самийа привезли в Мейнх ночью, с замотанной в плотную накидку головой, и его никто не смог толком разглядеть. Но сходить посмотреть на запертое чудовище, как это было в Харате, ни у кого не находилось желания. Дело было не в тройном кольце охраны и не в ключе Садуна – серебро, как и вода, всегда найдет себе русло и протечет к нужному человеку, открывая любые двери для своего обладателя. Нерегиль метался по крохотной комнате, а в воздух взмывали и от стен отщелкивались те редкие предметы обстановки, что выдерживали его присутствие. Это походило на то, как если бы в тесную клетку посадили здоровенную хищную птицу, и растопыренные перья бились и с шумом терлись об решетку. Аль-Мамун снял с самийа Ожерелье Сумерек, и теперь нерегиль бесновался от невозможности выплеснуть ничем не стесненную страшную силу.