Колючая проволока понадобилась во избежание недоразумений, которые случались прежде. Многие из тех, кто переживал психогенную ломку, обладали неадекватными реакциями, трудно было предсказать их поведение. На недавнем ритуальном самосожжении произошел досадный казус. Один из переделанных, вообразив себя пожарным, кинулся сбивать пламя с жертвы, прорезиненный комбинезон на нем мгновенно вспыхнул, но прежде чем сгореть, повинуясь капризу больного рассудка, горе-пожарный забежал в гараж и подорвал бочку с горючим. Короче, убытки вылились в кругленькую сумму, да и психологический резонанс получился отрицательный. Кроме проволоки, были приняты и другие меры предосторожности: за публикой бдительно следили санитары с шоковыми дубинками в руках.

По правую и левую руку владыки сидели личный представитель "Дизайна-плюс" японец Су Линь и - великая честь! - писатель Курицын; пониже, на дощатом настиле, разместились особо заслуженные старшие наставники, среди которых богатырской внешностью выделялся Зиновий Робентроп; и чуть дальше, на резиновом коврике (знак парии) грустно поник еще не прощенный директор Заваль-нюк, он же мистер Николсон. Но если кто-то из присутствующих был по-настоящему счастлив, так это именно он. Не столько потому, что сам избежал казни, сколько из-за морального поражения своего злейшего врага и соперника доктора Гнуса, позорно свисавшего со столба в виде огромного розово-фиолетового телячьего окорока. Несмотря на то что их разделяло большое расстояние, обостренным сердечным слухом директор различал срывающиеся с разбитых уст жалобы: "Папа, за что?! Пощади, родной!" - и злорадно бормотал в ответ: "Погоди, сучий потрох, сейчас тебе будет и папа, и мама, и дядька с ружьем".

Среди персонала на скамьях Ганюшкин заметил красивую мойщицу Макелу, о чем-то вспомнил и поманил ее пальцем. Могучая негритянка взлетела на помост огромным прыжком и распласталась ниц перед владыкой, который милостиво разрешил ей встать.

- Скажи, милое дитя, ты в соображении или как?

- Все разумею, государь. Я же на контракте, - с достоинством ответила эфиопка.

- Говорят, ты была в преступной связи с негодяем, который убежал. Это правда?

- Не по своему желанию. По поручению вон его, - указала пальцем на столб.

- Я не осуждаю, не бойся... Он никогда не намекал, что собирается бежать? И если намекал, то куда?

- О-о, государь, от меня по доброй воле не бегают. У Настены бегают, не у меня. Будь я мужиком, сама бы от ней сбежала. Она же заторможенная.

- Настена? - Ганюшкин потер брови, припоминая. - Тоже, кажется, мойщица? - Перед его мысленным взором всплыло пышное белое видение, в один из приездов доставившее ему короткое, но терпкое удовольствие. - Она тоже с ним спала, с профессором этим?

- Пыталась. Да обломилось ей, как же! Пусть лучше у дохлого татарина сосет.

- Ладно, тогда скажи, каков он в мужицком виде? Небось, квелый?

- Вот это нет, государь. Если его раззадорить, делался как заводной. Хоть пяток бабенок мог обиходить. Но Настену - нет. Его от нее рвало. Он так и говорил: меня от ней рвет. Она же извращенная. У ней в сердце гвоздь. Они это чувствуют - мужчины.

Ганюшкин обратился к Су Линю:

- Объясни, мой друг, отчего она такая разговорчивая? Разве мойщицы не атрофированы умственно?

- Конечно, атрофированы. Как вся обслуга. Языком мелет, а смысла нет. Вот и все. Чисто механическое словоизвержение. Как у робота.

- Я бы не сказал. В ее речах есть определенная логика и даже некие зачаточные признаки интеллекта. Разве нет?

Японец насторожился, но ответить не успел. Вмешался писатель Курицын, причем с неожиданным энтузиазмом:

- У них все шиворот-навыворот. Общий надзор поставлен из рук вон плохо. Ежели не пресечь, они еще не таких дел натворят. Я новый роман из здешней жизни так и хочу назвать не мудрствуя - "Подлецы". Естественно, вам посвящаю.

Ганюшкин сделал вид, что не заметил двусмысленности: писатель был глуховат к слову и часто давал петуха, но не со зла, а больше из подобострастия. Лишь попенял японцу:

- Действительно, дорогой Су, дисциплина в хосписе хромает. Отсюда и побег. И влюбленная мойщица. А ведь ты главный наблюдатель. Или уже нет?

Зловещее замечание хозяина побледневший японец встретил мужественно. Криво улыбаясь, заметил:

- Могу добровольно сделать харакири, государь. Чтобы потешить ваших холуев. Только кивните, - и тут же извлек из складок просторного кимоно синевато, призрачно блеснувший кинжал, при виде которого писатель сделал попытку спрыгнуть с помоста, но удержал себя нечеловеческим усилием воли.

- А по существу? - спросил Ганюшкин.

- По существу, - раздраженно ответил Су Линь, - большой проект не обходится без накладок. Вопрос в том, как с ними справляться. Тут все решают кадры. Не в обиду вам сказано. Гай Карлович, поглядите хотя бы на мистера Николсона, на так называемого директора. Что ему по плечу? Разве что самостоятельно в сортир сходить, да и то...

Завальнюк будто услышал, гордо вскинул голову на своем резиновом коврике.

Заносчивый японец, к сожалению, был прав, но не смог испортить настроения владыки. Чудесный теплый вечер, ожидаемое развлечение, родной мир, где он божество, - все тешило душу. Он отослал Макелу, так и не понявшую, зачем ее звали, и дал знак начинать.

Приговор доктору Гнусу зачитал пожилой, вельможного вида господин из недавно поступивших, которого вели по прокурорской программе. Перевоплощение еще не закончилось, и он немного робел. На сером комбинезоне болталась красивая табличка с фамилией Вышинский. По-видимому, он прежде состоял в либеральной фракции, поэтому текст читал с заунывным подвыванием, будто обвиняя весь мир в неуважении к человеческой личности. Звучали кодовые слова "общечеловеческие ценности", "права человека", "презумпция невиновности" и так далее, то есть те самые, по которым россияне узнают демократа за версту и бегут прочь сломя голову. К удивлению публики, речь оказалась краткой. Герасим Остапович Гнус обвинялся в нарушении пятой поправки Конституции США и приговаривался к показательному забрасыванию камнями и самосожжению.

Услышав приговор, Герасим Остапович задергался на столбе и свирепо взревел, отчего бойцы на сторожевых вышках дали в воздух несколько предупредительных очередей из автоматов.

- Ну что, интеллигенция? - благодушно обратился Ганюшкин к писателю, - Попадешь в лоб с трех шагов?

- Доверие оказываете? - дрогнул голосом классик.

- Почему нет? Вам, инженерам человеческих душ, тоже иногда полезно размяться на пользу отечества. Как считаешь? Или я ошибаюсь?

- Вы не можете ошибаться, - твердо сказал писатель.

- Так иди, действуй...

Под пристальным взглядом ротозеев Курицын спустился с помоста и подошел к заранее собранной куче камней. Для него ситуация имела символическое значение. Он каждый божий день сводил счеты с проклятым прошлым, но до окончательной разборки было еще далеко. При Советах получал Госпремии за романы из жизни рабочих и колхозников, позже, когда началась свободная рыночная жизнь, отбомбился по "Триумфам" и соросовским грантам, завоевав репутацию лагерного зэка разоблачительными сочинениями, а ныне, чуял опытной душой, опять понесло в какую-то новину. А он был уже не первой молодости, около девяноста годков, и не чаял дождаться, пока нынешний хозяин обратит Россию в подобие здешнего хосписа, где можно будет наконец-то успокоиться сердцем. Да и кто такой собственно Ганюшкин? С одной стороны, конечно, благодетель, спонсор, великий человек, а с другой - пес смердящий, ворюга несусветный, как все нынешние россиянские управители, которые, пожалуй, ненасытнее прежних, коммунячьих. Рассчитаться со всеми сразу, метнув снаряд в одну из подлюк, - это дорогого стоило.