– У меня к вам поручение, Анна Богдановна. Поговорите с Углановой. Нет, лучше попросите ее заглянуть ко мне. Спасибо вам, все свободны.

Толпясь и едва не толкаясь, инспекторы покидали кабинет, словно спешили поскорее отбежать на безопасное расстояние.

Глава 21

Две тысячи шестой

За два часа до представления из преподавательской, превращенной в женскую гримерку, выгнали режиссера. То и дело кто-то из мальчиков-актеров стучал в дверь, из-за которой отвечали протестующие девичьи голоса. Илона, одна из сирен, привезла утюг и гладильную доску. Забавно, думал Тагерт, сирены находятся на сцене всего минуты три. Впрочем, у них смешной текст плюс короткий танец, так что желание произвести за три минуты неизгладимое впечатление более чем понятно. Как раз ради неизгладимости они и наглаживают там свои бирюзовые платьица.

Возбуждение нарастает с каждой минутой. Актеры, нарядившиеся в тоги, загримированные, с подведенными бровями и подкрашенными губами, в нарушение предписаний то и дело выходят в коридор с таким невозмутимым видом, точно наряжаться в тогу и красить губы для будущего прокурора или банкира – самое обычное дело. Встретившиеся студентки оглядываются, прыскают со смеху, перешептываются – и довольные актеры возвращаются в комнату.

Взволнованы не только актеры и режиссер. Уже неделю по всему университету расклеены афиши и летают слухи, готовятся списки приглашенных гостей, из зала, где обычно звучит голос лектора, сонно докладывающего о документообороте на госпредприятиях, сочится странная музыка.

Придут ли зрители? Музыкальный спектакль, комедия из древнегреческой жизни, кому это может быть интересно, кроме актерских младших сестер? Явится ли руководство? У всех важные дела, на днях открывается сессия, неловко отвлекать Водовзводнова, проректоров, деканов. Но и не пригласить нельзя: разве не ректорат выделил деньги – и немалые деньги – на закупку софитов, колонок, микрофонов, дорогих музыкальных инструментов? Разве не деканаты обеспечили труппу помещением для репетиций? Теперь надо показать, как театр распорядился этой помощью. Впрочем, не в одной отчетности дело. В душе Тагерта была не только тревожная подтянутость человека накануне суда или экзамена, но также – что греха таить? – ожидание славы. Он проходил через тот же контрастный душ ожиданий, что и любая актриса его театра. Предчувствия провала и триумфа цвели разом, поэтому время перед премьерой разом медлило и неслось галопом.

За полтора часа до начала спектакля закончились лекции. В зале лежала принужденная духота. Столы президиума смыкали строй, сурово заслоняя сцену. За высокими окнами вспархивали стаи снежинок. Кряхтя от натуги и ворча, рабочие в серых халатах разбирали столы. Радист Юрий Афанасьевич, проверяя микрофоны, произносил:

– Раз… раз… на матрас…

Электрик со стремянки выставлял в прожекторах цветные фильтры, так что один угол сцены окрашивался синевой июньской ночи, другой – ветренным закатом. В широком проходе, разделявшем партер и амфитеатр, явился звукорежиссерский пульт, семья черных проводов тянулась под темно-зеленый ковер, точно под землю. На скамьях первого ряда амфитеатра юноша в белоснежной тоге раскладывал листки бумаги с таинственной надписью: «Олимп не занимать. Ректорат и деканат».

Примерно за полчаса до начала в коридорах стали появляться гости – нарядные девушки и буднично одетые мужчины. Девушек было существенно больше. Очевидно, девушки куда более любопытны ко всему, что ведет к обновлению, росту, переменам. Или так: девушки всегда больше заинтересованы в знакомствах любого рода – с образами, идеями, людьми, вдохновением, включая знакомство других с ними самими: да, девушки склонны быть на виду. Выходя из зала, Тагерт мельком замечал на лицах гостей, чинно прогуливающихся в коридорах, то особое выражение, которое можно видеть у людей, слишком рано явившихся на спектакль, на свидание или у пассажиров на палубе не отплывшего парохода – выражение сдержанной готовности к чудесам.

Наконец, огромные двери зала приглашающе распахнулись. Гостей встречает привратник, одетый громовержцем: серебряная, словно молния, тога, обмотанный фольгой жезл, борода Деда Мороза. Это Миша, друг Геры, то есть Насти Солодкиной. Миша не пропустил ни одной репетиции, хотя не был занят в спектакле. Во время репетиций он тихо сидел в задних рядах и с завороженным по-детски лицом ожидал появления своей богини. Теперь Миша согласился нарядиться громовержцем и торжественно воздевал жезл к потолку, повелевая гостям входить в зрительный зал. Проходящие по коридору, поднимающиеся по лестнице студенты и преподаватели с любопытством поглядывали на сверкающую фигуру, но следовали своей дорогой. За четверть часа до начала зал выглядел пустым: если собрать вместе зрителей, рассевшихся по всему залу, они заняли бы полтора ряда из двадцати. Стараясь держаться бодро, Тагерт в десятый раз направился к аудиториям, где одевались и гримировались актеры.

Из-за запертых дверей раздавалась веселая музыка. К спектаклю она не имела отношения, и Сергей Генрихович передумал входить внутрь, не то сейчас учинит выговор, испортит всем настроение… Он вышел на лестницу, ноги вынесли его на пятый этаж к вечно запертому выходу на чердак. Хотелось сбежать, а еще лучше – проснуться и удостовериться, что театр, премьера, пустой зал, неподготовленные актеры и приближающийся с каждой минутой позор – фата-моргана.

Где-то внизу защелкали шаги. Пол дрогнул, ноги ощутили, как в глубине шахты двинулся лифт. Тагерт вздохнул, перекрестился и побрел вниз. До начала оставалось пять минут. Пора звать актеров, гасить верхний свет и начинать. Переходя в главный корпус, Сергей Генрихович столкнулся с процессией: впереди, то и дело оглядываясь, шел сияющий Нуанг Кхин, а за ним чинно вышагивало небольшое стадо университетского начальства – первый проректор Ошеева, проректор по научной работе Пунцевич, деканы юридического и финансового факультетов, заведующая учебной частью, пышно покачивающаяся на высоких каблуках, председатель профкома Остап Уткин. Нуанг Кхин казался маленьким погонщиком, ведущим слонов на водопой.

Заметив Тагерта, Елена Викторовна милостиво кивнула, и этот кивок тотчас повторили остальные руководители. Сердце режиссера упало: в числе начальственных зрителей нет Водовзводнова, ради которого представление перенесли на сегодня. Но, возможно, так даже лучше: если зал окажется полупустым или спектакль провалится… Сердце снова запрыгало. Пытаясь его нагнать, Сергей Генрихович бросился в сторону гримерок. Еще издали, в самом начале коридора слышался ритм танцевальной музыки. Дверь отворилась не сразу. Свет был погашен, в темноте призрачно белели пляшущие тоги и туники.

Тагерт ткнул кулаком в выключатель. «А!» «Зачем!» – протестующе закричали, жмурясь на свету, боги, нимфы и герои. Костя, Марьяна, Алевтина – все они теперь принадлежали этой компании и смотрели на Сергея Генриховича как на чужака.

– Тихо! Внимание! Ваши зрители уже в зале. Через пять минут – начало вашей новой жизни. Небывалый успех! Смех, слезы…

– Именно что слезы, – буркнул Макс Шипунов.

– …Аплодисменты. До конца жизни мы будем помнить этот вечер. Да, здесь нет профессиональных артистов. Но разве это мешает сделать все настолько хорошо, насколько мы