Отпевание Анны проходило не в главной церкви Плаки – той, где Андреас искал убежища, – а в часовне на окраине деревни. Небольшое здание выходило окнами на море, и из него открывался превосходный вид на Спиналонгу. Лишь узкая полоска соленой воды отделяла кладбище от места последнего упокоения прокаженных, где в земле лежали останки Элани.

Менее чем через двое суток после смерти Анны в сырой часовне собрались одетые в темное люди. Никто из Вандулакисов так и не пришел – со дня убийства они не покидали своего дома в Элунде. Мария, Гиоргис, Кирицис, Фотини, Савина и Павлос стояли, склонив головы, а священник читал над гробом молитву. Из кадильницы поднимался дым ладана. Священнослужитель дочитал длинную молитву о прощении грехов, и все стали почти беззвучно повторять за ним слова «Отче наш». Когда настало время предать тело земле, все вышли наружу, под неослабевающий жар солнца. По щекам, смешиваясь с потом, текли слезы. Никому не верилось, что в деревянном ящике, который скоро навсегда исчезнет во тьме, находится то, что осталось от Анны.

Когда гроб опускали в могилу, священник взял немного земли и высыпал ее крест-накрест на крышку гроба.

– Господня земля и исполнение ее, – проговорил он, – вселенная и все живущие на ней…

Хлопья пепла из кадильницы летели вниз, смешиваясь с землей, а священник продолжал:

– В покоищи Твоем, Господи: идеже все святые Твои упокоеваются, упокой и душу рабы Твоей…

Священник читал эти слова почти нараспев. Он произносил их, наверное, уже тысячу раз, и горстка прихожан завороженно слушала, как они срываются с его едва шевелящихся уст.

– Едина Чистая и Непорочная Дево, Бога без семене рождшая, моли спастися души ее…

Фотини немного покоробило упоминание чистой и непорочной девы Марии, молящей о спасении Анны.

«Если бы в Анне оставалось хоть что-то непорочное, возможно, мы бы здесь не стояли», – подумала она.

Служба подходила к концу, и казалось, что священник соревнуется с хором из тысяч цикад, чей неослабевающий стрекот достиг своего апогея как раз тогда, когда он дошел до завершающих слов.

– …И в недрех Авраама упокоит, и с праведными причтет… Во блаженном успении, вечный покой подаждь, Господи, усопшей сестре нашей и сотвори ей вечную память…

– Кири элисон… Кири элисон… Кири элисон… Вечная память… Вечная память… Вечная память…

Прошло несколько минут, прежде чем все вышли из оцепенения. Мария заговорила первой, поблагодарив священника за отпевание. Пришло время возвращаться в деревню. Мария с отцом отправились домой. Гиоргис сказал, что хочет спать, – видно, это было все, в чем он сейчас нуждался. Фотини и ее родители должны были вернуться в таверну к Стефаносу, который присматривал за Петросом и играл на берегу с озорником Матеосом. Стоял тихий, безветренный полдень.

Кирицис ждал Марию на площади у лавки в тени раскидистого дерева. Марии нужно было хотя бы на несколько часов уехать из Плаки, и они планировали побывать в Элунде. Эта поездка должна была стать для нее первой за четыре года – не считая короткого плавания со Спиналонги к большой земле. Марии хотелось хотя бы часок побыть наедине с Николаосом.

Она помнила, что в Элунде у самого моря стояла маленькая кофейня. Именно туда она обычно ходила с Маноли, но все это было уже в прошлом. Она не позволит тени Маноли преследовать себя! Когда официант провел Кирициса и Марию к столику, совсем рядом с которым нежно плескалось о камни море, события прошедших двух дней уже казались им очень далекими – как будто они произошли с кем-то другим и в другом месте. Однако когда Мария бросила взгляд через пролив, то увидела Спиналонгу. С этого места остров выглядел так же, как всегда, и было трудно поверить, что теперь он обезлюдел. Плаки не было видно: она пряталась за скалистым мысом.

В первый раз с того ночного разговора возле церкви Марии и Кирицису представилась возможность побыть наедине. Всего лишь на час в ее жизни забрезжила надежда на счастливое будущее, но теперь Марии казалось, что за этим огромным шагом вперед последовало несколько шагов назад. Она до сих пор даже ни разу не обратилась к любимому мужчине по имени!

Вспоминая эти минуты несколько недель спустя, Кирицис корил себя за поспешность. Возбуждение при мысли об общем будущем заставило его завести разговор о квартире в Ираклионе.

– Я надеюсь, что она нам подойдет, – говорил Кирицис. – Не слишком просторная, но там есть рабочий кабинет и отдельная комната для гостей. Если понадобится, мы в любую минуту сможем переехать. Зато эта квартира расположена рядом с больницей.

Он протянул руки и взял ладони Марии в свои. Она выглядела какой-то потерянной, и неудивительно: они только что похоронили ее сестру, а тут еще и он, нетерпеливый как дитя, лезет обсуждать практические стороны их совместной жизни! Несомненно, чтобы прийти в себя, Марии нужно время.

«Как приятно ощущение его рук на моих пальцах! И сколько же в нем доброты и великодушия!» – думала Мария.

Ну почему они не могут остаться за этим столиком навсегда? Никто не знает, где они, и ничто не будет их беспокоить.

Ничто, кроме совести, которая, словно разбуженная этой мыслью, вдруг диким зверем набросилась на Марию.

– Я не могу выйти за тебя, – внезапно сказала она. – Я должна остаться в Плаке и присматривать за отцом.

Эти слова прозвучали для Кирициса как гром среди ясного неба. Потрясение его было велико, однако через несколько минут, обдумав все, он понял, что такое решение Марии было вполне логичным. Если вспомнить драматические события последних двух дней, как он мог рассчитывать, что все пойдет по-прежнему? Он был глупцом. Как можно ожидать от этой женщины, в которой его привлекала не только красота, но и честность и самоотверженность, что она покинет несчастного отца после того, как тот потерял вторую дочь? Всю жизнь Кирицис руководствовался разумом, и стоило на миг позволить эмоциям взять верх, как он оступился.

Что-то подмывало его возражать, уговаривать, убеждать, но вместо этого он продолжал, нежно сжав, держать руки Марии в своих. А когда наконец заговорил, в его голосе зазвучало такое понимание и всепрощение, что у Марии заныло сердце.

– Ты права, будет лучше, если ты останешься, – сказал он. – Вот почему я люблю тебя, Мария. Ты всегда поступаешь так, как нужно.

Он сказал это от всего сердца, но еще более искренними были его следующие слова:

– Я никогда не полюблю никого, кроме тебя!

Владелец кафенион держался от их столика на расстоянии. Он заметил, что по щекам женщины текли слезы, и не хотел нарушать уединения своих посетителей. Никто не повышал голоса, это не была заурядная ссора. Затем хозяин обратил внимание на то, как мрачно одета эта пара. Если не считать старых вдов, никто на Крите не носил летом черное, и ему пришло в голову, что эти люди, вероятно, совсем недавно потеряли кого-то из близких.

Мария высвободила руки и теперь сидела, опустив голову. Она утратила власть над собой, и слезы полились ручьем. Скорбь, которую она испытывала на краю могилы, лишь ненадолго запечатала неудержимую реку печали, которая вырвалась теперь из берегов и не успокоится, пока не выльется и не высохнет вся, до последней капли. То, что Кирицис проявил такое понимание, заставило ее заплакать сильнее, сделав принятое решение еще более мучительным.