официальном французском дискурсе «мультикультурализм») в том, что оно «cплавляет различные движения, общая черта которых – протест против превосходства одной системы ценностей или единственной уникальной модели»[928].

Значение политики культурного многообразия осмысливается как дальнейшее развитие республиканской демократии, чего не понимают или не хотят понять, по Вевьёрке, сторонники унификаторско-республиканской модели, которые, смешивая общину (communauté) и общинность (communautarisme), видят «выражение коммунитаризма во всяком коллективном самоутверждении, даже всецело соответствующем праву и ценностям, сопрягающим Республику с демократией»[929].

Суть разногласий между сторонниками и противниками политики многообразия в том, что последние склонны игнорировать культурную идентичность новых иммигрантов и проблемы колониального наследия. Их идеалом остается унификаторская политика Третьей республики, к кому бы ни относилась интеграция – к классам, регионам, населению колоний или иммигрантам. Некоторые, подобно историку-политологу Пьеру-Андре Тагиеву, действительно, категорически отвергают политику культурного многообразия. Для них мультикультурализм – это «мультикоммунитаризм»[930], и допустима лишь интеграция в обществе отдельных индивидов, но не групп.

Как мы видели в третьей главе, таким был революционный принцип – между индивидом и государством не должно быть каких-либо социальных образований. Индивидуальная идентичность была противопоставлена средневековым объединениям, в частности цехам (знаменитый закон Ле Шапелье 1791 г.), и конфессиональным общинам. «Исторический успех французской модели лаицизма, – напоминает Вейль, – был следствием того, что она отдавала приоритет государственному покровительству индивидов против всякого давления со стороны религиозных групп»[931].

Хотя позиция «новых республиканцев», призывающих к реанимации республиканско-унификаторской модели, находит серьезную поддержку в широких политических и интеллектуальных кругах, официальный курс с известными колебаниями и отступлениями ближе их оппонентам, сторонникам политики многообразия. Не случайно Валери Пекресс, министр высшего образования и научных исследований в кабинете Франсуа Фийона (2007–2010), поручила обосновать этот курс именно Мишелю Вевьёрке с многозначительным тем не менее пояснением, что во всех областях, где сталкиваются позиции «республиканцев» и «мультикультуралистов», социологу следует придерживаться умеренности, искать такой путь, чтобы защита «универсальных ценностей права и разума» соединялась с «уважением к различиям»[932].

Вевьёрке, кроме разъяснения самого понятия многообразия – diversié, поручалось разработать программу исследований в этом направлении и наметить пути внедрения «политики многообразия» в сфере образования на институционном, кадровом и методическом уровнях с тем, чтобы «французская система была открытой миру и могла учитывать… большое разнообразие студентов, которых требуется подготовить»[933]. Вевьёрка постарался придать докладу максимально официальный вид, собрав команду специалистов (наполовину из руководимого им Центра социологического анализа и интервенции) и проведя многочисленные слушания. Кроме различных рекомендаций, доклад содержит отчет об акциях «разнообразия», уже имевших место.

Замечательна во многих отношений Хартия разнообразия 2004 г., подписанная представителями 1700 французских предприятий и объединений, список которых с тех пор расширился. Смысл ее выражен подзаголовком «Различия – это богатство». Подписавшиеся обязались добиваться, чтобы персонал их предприятий отражал культурное и этническое многообразие населения. С аналогичной инициативой выступило министерство государственной службы[934]. Еще раньше подобные акции были предприняты в рамках правящей коалиции. Николя Саркози, тогда генеральный секретарь Союза за народное движение, в августе 1999 г. обязался позаботиться, чтобы в списках партийных кандидатов нашлось место для выходцев из иммигрантов: «Если мы хотим представлять Францию, нужно научиться ее собирать». А Жан-Пьер Шевенман, министр внутренних дел, призвал в том же году префектов «диверсифицировать набор в полицию, чтобы дать место в ней молодежи иммигрантского происхождения»[935].

Первостепенное значение в институционализации этнических различий имел закон 1981 г., легализовавший объединения иммигрантов, придав им тот же статус, что и всем французским ассоциациям. В противоположность прежним временам, эти объединения стали для иммигрантского населения официально признанными посредниками в отношениях с профсоюзами, политическими партиями, а также с государством, как на местном уровне, так и на национальном. А для властей закон означал формализацию практики отношений с иммигрантскими общинами, иначе говоря – вопреки республиканской модели – признание иммигрантов в их этнической общности.

Хотя государственный курс на признание многообразия определился, влияние традиционной унитаристской модели сохраняется. Характерный случай произошел в отношении Европейской хартии региональных языков или языков меньшинств. Конституционный совет резолюцией от 15 июня 1999 г. отклонил ее ратификацию, сославшись на 1-ю статью Конституции: принцип единства французского народа не допускает «признания коллективных прав какой-либо группы, объединяется ли она на основании происхождения, культуры, языка или верования»[936].

Проблема не столь проста на практическом уровне, как это представляется все более многочисленным поборникам лингвистического плюрализма. Специалисты выделяют во Франции семь региональных языков – бретонский, баскский, окситанские, каталонский, корсиканский, эльзасско-мозельский и фламандский. Но к ним добавляются так называемые миноритарные языки, главным образом языки иммигрантских общин, ибо на некоторых из них, например на кабильском, во Франции говорит больше людей, чем на таких региональных языках, как баскский. В итоге на настоящее время получается три десятка региональных и миноритарных языков. И если их все признать в качестве официальных, то, говорит Веррьер, «ситуация станет абсурдной», учитывая расходы, которые повлечет за собой перевод официальных документов на все эти языки[937].

Давление в пользу принятия Европейской хартии, однако, продолжалось. Соответствующие рекомендации содержались в докладе Вевьёрки. Наконец, в 2008 г., реформируя Конституцию, парламент внес статью (75-1): «Региональные языки принадлежат к наследию Франции». Попытка добиться вписания этой фразы в статью 2-ю в качестве дополнения к декларации «язык Республики – французский» не удалась[938], а заодно было отсечено положение европейской Хартии о поддержке языков меньшинств. Тем не менее произошел серьезный сдвиг в направлении признания многообразия страны и ретроспективно исправлена историческая несправедливость в отношении бретонского и других местных языков.

Исторически знаменательна и политика децентрализации, необходимость которой была признана еще в 1950-х годах при Мендес-Франсе и которая начала осуществляться при Миттеране с закона 2 марта 1982 г., наделявшего вновь образованные регионы (числом 22 в пределах Гексагона) статусом территориальной общности и органом представительной власти – Региональным советом. Однако, как отмечает автор специального исследования, новые административные образования, при формировании которых слабо учитывалась принадлежность департаментов к историческим областям страны, не стали опорой для местной идентификации, и, напротив, поскольку таковая имеется, она опирается именно на исторические регионы (см. гл. 1). По оценке исследователя из Института этнологии и антропологии РАН, в современной Франции это – Бретань, Эльзас, Корсика, Пикардия, Лимузен, Франш-Конте, Овернь, Окситания[939].

Особым образом противоречия курса на многообразие проявляются в отношении культурных особенностей мусульманского населения.

О том, какие юридические и этические сложности сопровождали решение о запрете ношения в школах мусульманского платка (хиджаб), поведал Патрик Вейль[940], бывший членом комиссии независимых экспертов, созданной в июле 2003 г. президентом Шираком для изучения вопроса о соблюдении лаицизма. Законодательство, и прежде всего основополагающий