Перед тем как написать об Астрид Линдгрен, я перелистал свои записи разных лет, перебрал в памяти наши встречи и даже телефонные разговоры.

В соприкосновении с людьми, подобными ей, мелочей не бывает. И со временем эти мелочи оказываются даже важнее того, что представлялось тебе главным. Впрочем, много ли вообще в мире таких людей, как Астрид? Она единственная в своем роде. Быть может, потому что «единственность» личности – это именно то, что она сама утверждает в отношении каждого человека на земле. Это ее символ веры, пусть и не записанный ни на каких скрижалях.

Когда в апреле 1995 года, вскоре после моего возвращения частным лицом в Стокгольм из Лондона, Астрид пригласила нас с женой к себе на обед, она потребовала, чтобы я тщательно записал ее адрес, хотя я, как и многие в Швеции, знал его наизусть еще со времен нашей первой, десятилетней давности, встречи. Мне невольно вспомнился Шолохов: «Если собираешься ко мне, езжай на Курский вокзал, билеты бери до станции Миллерово…»

Потом Астрид назвала дверной код, обратив внимание, что цифры его тождественны одной дате в истории человечества, которую без волнения вспомнить невозможно. По вполне понятным причинам я не могу здесь привести эти цифры.

Так же дотошно она выясняла позднее наш адрес в Миннеберге, когда собиралась в гости к нам. По инерции я назвал и цифры кода, потом спохватился. Какой код? Разве я не встречу гостей, Астрид и ее подругу и литературного агента Черстин, на улице?

Я вышел из дома по крайней мере за пятнадцать минут до условленного срока и обнаружил, что Астрид и Черстин сидят и оживленно беседуют на скамейке в нашем дворе под лучами позднеиюльского, необычайно жаркого в тот день солнца. Дело было в самый канун Midsommardagen, праздника середины лета, одного из самых любимых праздников в Швеции. Что-то вроде нашего Ивана Купалы.

На голове у Астрид была лихая белая фуражка, вся, кажется, состоящая из одного козырька да ремешка с застежкой.

– Беспокойная Астрид, – объяснила мне тут же Черстин, – потребовала, чтобы мы выехали по крайней мере за час. И, соответственно, заказала такси. Таксист, услышав адрес, сказал, что на дорогу потребуется не больше пятнадцати минут. Я предлагала Астрид подняться к вам раньше, но она заявила, что это неудобно.

То-то порадовались этой невольной оплошности мои соседи. Весть о появлении Астрид Линдгрен в нашем дворе облетела округу быстрее пламени, бегущего по хворосту. Дети и взрослые дефилировали мимо увлеченной разговорами парочки, как на демонстрации.

Не знаю, говорят ли эти «мелочи» читателям столько, сколько мне, но я убежден, что только таким способом можно добавить что-то к портрету всемирно известной писательницы. Именно в деталях, думаю я, сидят те самые чертики, которые так часто можно было увидеть в глазах Астрид.

Это они, я думаю, играли в ее взоре, когда, прогуливаясь еще одним жарким июньским полднем по улочкам стокгольмского Риддерхольма, острова Рыцарей, Астрид запросто потянула на себя подтяжки проходившего мимо нее парня с прической скинхедов, а затем – клок слепившихся оранжевых волос на бритой голове и спросила восемнадцатилетнего Никласа: «Слушай, ты почему так выглядишь?»

Пари держу, не многие сегодня в Швеции рискнули бы поступить таким образом. Ведь Астрид покусилась одним махом и на права человека, и на свободу личности и другие уни вер сальные ценности, столь ревностно оберегаемые в наш просвещенный век. Но ей все эти соображения были нипочем. Астрид – всегда неожиданность. Ей просто жаль было, что симпатичный молодой человек уродует себя так в угоду дурацкой моде. И Никлас понял ее порыв. Любого другого, будь он сам премьер-министр или высший-развысший полицейский чин, он послал бы, наверное, как в России принято теперь говорить, далеко-далеко. Но на вопрос Астрид он только и осмелился пробормотать:

– Трудный вопрос, трудный вопрос.

– Обещай мне, что ты пострижешься по-человечески, – продолжала теребить его подтяжку Астрид.

– Обещаю, – истово заверил парень.

– Обещай, что посоветуешь это своим друзьям.

– Обещаю…

Когда Астрид об этом рассказывала у нас дома, у меня не было никаких сомнений, что собеседник ее обязательно так и поступит, как она ему сказала.

По крайней мере, именно так произошло на моей памяти, можно сказать, на моих глазах с двумя другими персонами. А они и постарше, и куда именитее Никласа.

Первый из них – это Ингвар Карлссон. Второй – Михаил Горбачев. С первым – случилось в дни ее юбилея, в ноябре 1987 года, когда она при всем честном народе сказала поздравлявшему ее в кинотеатре на Йоттегатан премьер-министру, что нужно обязательно принять закон о гуманном обращении с домашними животными. Я сам вместе с тогдашним американским послом, которой привел с собой цепочку детей, был на сцене, – так захотела Астрид, – и слышал, как Карлссон пообещал, не откладывая, внести проект в риксдаг. И внес. И попробовал бы он это не сделать. Ведь разговор транслировался по телевидению, и его видела и слышала вся Швеция. На носу были очередные парламентские выборы. Словом, закон был принят. Вскоре примеру Швеции последовали и другие страны Европы.

А я хочу завершить эту часть моего рассказа еще одной деталькой. Посольские странствия по Швеции привели меня на остров Оланд, в гости к одному бизнесмену, который активно торговал с нашей страной. Во дворе его виллы бегал голосистый щенок пуделя, месяцев десяти от роду. Бегал и бодро вилял пушистым хвостом. Хозяин заметил, что щенок этот принадлежит к первому поколению пуделей, которым, согласно принятому недавно риксдагом закону, не отрубают хвосты. «Вот бы сюда Астрид», – подумал я.

В другом случае, к которому я теперь хочу обратиться, мне довелось быть уже не только свидетелем, но и участником. Его тоже хорошо помнят в Швеции. Но мало кто до недавнего времени знал одну решающую подробность.

В Стокгольме объявилась супружеская пара из Эстонии. Молодые красивые люди приехали туристами в Хельсинки, куда советским людям выбраться было проще, чем в другие западные страны, а там сели на паром – и в Стокгольм, где попросили политического убежища. В ту пору нередко так поступали. Но здесь было осложнение. У молодой четы дома, в Таллине, осталась дочь, пятилетняя Кайса. Они, естественно, потребовали воссоединения с ней, и пресса, и общественность Швеции, да и других стран столь же естественно их горячо поддерживала.

Демонстрации у ворот посольства с каждым днем становились все многолюднее, а в один прекрасный день супруги разбили у ограды палатку и поселились в ней. К тому же еще объявили голодовку. Дело между тем двигалось к очередной годовщине Октября. Шел второй год горбачевской перестройки.

Я бомбардировал телеграммами Москву, настаивая на положительном решении вопроса. В интересах дела не брезговал и легкой долей демагогии. Мол, накануне Октябрьской годовщины, в преддверии праздничного приема в посольстве, самое бы время продемонстрировать свежие веяния в политике нового руководства по вопросу о правах человека. О том, что просто будет сделано доброе гуманное дело, я уже и не упоминал. Это могло оказаться контрпродуктивным. Москва мертво молчала. Так бывало и раньше, когда не соглашались с послом. Молчание к делу не пришьешь. А отказ – это уже документ. Улика.