— Что же ты замолчал?! — закричал Хека, стоило мальчику помедлить лишь несколько мгновений, чтобы перевести дух.

— За жреческим городом возвышается Эсагила Этеменанки, она меньше, чем пирамида Хуфу, она не сверкает облицованными гранями, она серая, мрачная, и она недостроена. Следом за нею вдоль по течению расположен квартал, называемый Тинктир, посреди которого стоит Эсагила Нухар...

— Хватит.

— Далее отходит от реки улица бога Набу и богини Наны.

— Не надо больше, Мериптах. Это он, город, который я бы не оставил никогда, если бы он не выплюнул меня сам. Мне не повезло там, и город меня не пожалел и нанёс вторую страшную рану. Я ушёл так же, как Евфрат уходит из Вавилона, по дороге в Барсиппу и Дильбат. Я ушёл, проклиная его, и сейчас желаю ему гибели в огне, но знаю, что желать ему гибели бесполезно. Даже если его кто-нибудь разрушит, он всё равно будет восстановлен и станет только ещё величественнее. Я ушёл из него, но нигде не мог остановиться, нигде не находил себе места. Я переплыл море, я пересёк пустыню, пока не оказался в диком нубийском лесу. Там, на краю мира, где кончаются люди и начинаются обезьяны, я нашёл пещеру и скрылся от человеческих глаз. Год за годом...

Хека вдруг спохватился, что есть у него сейчас дело поважнее, чем воспоминания. Надо было как-то разобраться с небывалым даром мальчика. Ни о чём подобном ему прежде даже слыхивать не приходилось. Жизнь приучила его к тому, что чудес не бывает, одни только шумные фокусы в храмах. Но теперь приходилось отказываться от опыта, на который потрачена вся жизнь, ибо перед ним лежало с закрытыми глазами доказательство, что чудеса бывают. Нет, не с закрытыми. Мериптах, наоборот, вовсю разглядывал своего испытателя. Даже повернул к нему голову. Смотрел так, словно видел в первый раз. Но колдуна было не сбить этой внезапной переменой поведения. Он наклонился и вопросительно прошипел:

— Скажи, откуда ты знаешь всё это?

Мериптах удивлённо выпятил губу. Он думал, что всё уже объяснил. Там, в темноте плавания, он слышал особые, высшие голоса, голоса неназвавшихся богов. Их слова освещали, показывали и называли все. Ничего он не придумал сам и никогда бы не посмел себе только приписывать достижение всех этих знаний, они сами вошли в сердце и легко уместились в нём. Мальчику было скучно отвечать на вопросы про уже объяснённое. Наоборот, ему самому захотелось кое-что спросить у однорукого. Правда, он ещё не совсем знал, как превратить в слова ту смутную, тревожную неприязнь, что вдруг начал вызывать в нём собеседник.

— Скажи, скажи, Мериптах, но как же ты мог побывать и на острове Миноса, и в землях эламитов. Меж ними месяц пути, а ведь ты исчез из-под моего ока лишь на двадцать дней.

Мальчик вдруг презрительно фыркнул:

— Не двадцать, а больше, больше и больше.

— Больше? Намного больше? На сколько? Ты же знаешь счёт, ты знаешь счёт лучше всех, кого я встречал. Скажи, как же долго ты слушал этот голос в темноте?

— Там нет дней и ночей, там темнота, но она не ночь. Ночь в ней, но ночь не она. И там нет счета.

Хека нервничал, и сильно страдала его чуть пробившаяся бородка.

— Но если нет счета, то как же можно сказать, что ты был там больше, чем двадцать дней?

Мериптах немного подумал:

— Я стал такой другой, я теперь знаю, что не товарищ Утмасу, Бехезти... Я старый.

Возникли тяжёлые шаги за спиною колдуна. Подошёл седовласый гиксос, старый боевой товарищ Шахкея, теперь неотлучно дежуривший у его ложа. Маленькие глазки воспалённо блестели, рот его был перекошен, из него выпало несколько угловатых азиатских слов. Хека быстро кивнул и бросился к палатке.

Вернувшись, он сообщил, что дела «царского друга» плохи, он может и не предстать пред царским троном. Зарих, так звали седовласого, уже почти обезумел от горя, он уже в душе оплакивает старинного боевого товарища. К тому же Шахкей ещё и шейх племени, к которому принадлежат все солдаты, что сейчас на борту «Серой утки», такое имя, оказывается, носит эта неуловимая лодка.

— Если Шахкей умрёт, этот старик сделается подобен чёрному носорогу, крушащему всё, что маячит перед глазами. Но нас он не посмеет тронуть, мы под охраной царского приказа, — без особой уверенности в голосе сказал Хека. — Не посмеет. Апоп... Этот змей дважды посылал за колдуном Хекой в нубийский лес, один раз простого сотника из младших «царских друзей», а потом даже и самого «царского брата» Мегилу, гнуснейшую из всех гадин, питающегося кровью и родящего коварство. Значит, колдун Хека был ему нужен, и теперь нужен не меньше.

И тут мальчик задал совершенно несообразный вопрос, наконец выработавшийся из клубившейся в голове мути:

— Скажи, ты сам отрубил себе руку?

Колдун крякнул и зажмурился.

— О, воистину, как говорят люди Хатти, камень далеко не укатывается от горы.

— Я не понимаю тебя.

— Как можно было, хоть немного зная меня, подумать, что я способен на такое безумие. Я не рубил себе руки, мне отсекли её в том городе, которому я вот уже полдня посылаю свои проклятия и который ты посещал в своих сновидениях. В Вавилоне, да явится новый Муршиль за его головой и печенью, есть со времён царя Хаммурапи закон, по нему неудачливый лекарь приговаривается к наказанию, которое искупало бы размер его неудачи. Мне не повезло: женщина, коей я удалял огромный нарыв на груди, не просто умерла, но умерла прямо во время операции, так что я не успел скрыться, как это обычно делается. Только ненормальному Мегиле могло прийти в голову, что я мог сам себя изувечить. Зачем?

— Чтобы выдать себя за колдуна Хеку.

— Я так и знал!

Хека колотил культёю по колену.

— Мегила, Мегила, поверь мне, это Мегила и его речи.

— Я говорил с ним только один раз. Нет, два. Первый раз, когда он был Себек. Но про руку он ничего не говорил.

— У тебя всё перепуталось в голове, что и неудивительно, если вспомнить, каково тебе пришлось в последние дни. Откуда у тебя в голове моя отрубленная рука и все эти города, я не знаю, но уж поверь мне — я добрался до пещеры старика Хеки уже безруким. Я объявился лекарем и он проверил меня, и посмеялся надо мной, ибо моё знание перед его знанием было мельче пыли. Он отправил меня смотреть за своими козами, и я затаился. У него были ученики, которых он отличал и приближал, однако понять почему, было нельзя. Старик был безумен, но любой жрец, даже будь он три с половиной раза Аменемхет, не мог бы сравниться с мизинцем его. Четыре года я жил у старика. Я собирал травы, растирал кости, постился месяцами, выучил заклинания для жизни и для смерти, но всё был при козах. Старик не впускал меня в пещеру, я жил в яме и ел с земли. Я видел многих гостей. Прибывали люди из Пунта, из Фив, из Мероэ, они были горды за два шага до пещеры, а перед самым входом сгибались и ползли. Я терпел. И вот однажды Хека взмыслил нечто. Вместе с двумя главнейшими своими учениками он скрылся в пещере на четыре дня, и о них ничего не было слышно. А потом раздался ужасный гром и повалил рыжий дым. Хека вышел из пещеры, и у него не было руки, так же как у меня, левой кисти. Ученики его сгинули, и больше никто их не видел. Хека стал задумчив, меня он перевёл от коз в своё хранилище, и я стал присматривать за магическими запасами. Он ничего мне не объяснял, и приходилось всё подсматривать. Так прошло три года. Вот тогда появились гости из Авариса. Сначала первый, потом, через год, Мегила. О чём шла речь, не знаю, меня Хека отсылал в лес. Теперь знаю — его звал Апоп, но он к нему не пошёл. А потом колдун приказал вырыть яму, лёг на голое дно и велел накрыть себя настилом из пальмовых листьев и не тревожить восемь дней. Мы привыкли слушаться — нас оставалось двое учеников, я и негритёнок Масо. На четвёртый день леопард задрал Масо. Ещё раз, на четвёртый день, я подошёл к яме, где лежал Хека. Но не посмел тревожить его. Потом ждал ещё два дня, и опять два. Наконец поднял настил и нашёл там лишь скелет, на месте живота у которого кипел муравейник. В тот же день явился вождь племени, что промышляло грабежом у речных порогов. Бегемот прокусил грудь его сыну, и он просил снадобья для него, принимая меня за колдуна. И я дал то, которое Хека давал при таких ранах. И тут же явился купец и сказал, что его жена не может разродиться, и ему я что-то дал. И так до пяти раз. И все они считали, что я Хека, и я гордился. А потом испугался: сын вождя умрёт, жена купца умрёт, дождя над ячменными полями вверх по реке не будет, что я отвечу? А если придёт человек, который знал Хеку настоящего? Сначала я решил просто бежать, но тут опять пришли гонцы от Аменемхета, и я решил пойти к нему, со всем своим магическим богатством. Это было сумасшествие, но моё сердце всегда готово ко всему. Так было и так продлится далее. Оказавшись у жреца, я быстро понял: надо бежать. Аменемхет не простит мне обмана.