Советские историки и юристы долгие годы пропагандировали мнение о том, что после окончания гражданской войны Дзержинский не раз предлагал ограничить полномочия ЧК. Но этому помешали «кронштадтский мятеж, волна кулацких восстаний, усиление подрывной деятельности эсеров»[582]. Некорректность этой формулировки очевидна: если бы люди согласились быть рабами и не возмущались своим бесправным положением, их бы не расстреливали. Эта оправдывающая любые государственные действия точка зрения была неверна и потому, что предложения о малейшей либерализации карательной политики на поверку оказывались обычным демагогическим блефом большевистских бонз, а доказательства ее невозможности — расхожим штампом, далеким от действительности.

Строительство тоталитарного государства в России происходило своеобразно, с небольшими отступлениями в области экономики, но с постоянным ужесточением всего, касающегося властных структур. Фанатики отходили на время перед решением прагматических задач — отсюда введение новой экономической политики. Крестьянские выступления, рабочие забастовки, кронштадтское вооруженное восстание против власти вызвали страх возникшей Системы перед народом. Ленин признался в ошибке проведения чрезвычайщины. «Мы рассчитывали, — отмечал он, — или, может быть, вернее будет сказать: мы предполагали без достаточного расчета — непосредственными велениями пролетарского государства наладить государственное производство и государственное распределение продуктов по-коммунистически в мелкокрестьянской стране. Жизнь показала нашу ошибку»[583]. Ленин оценил тогдашнее антибольшевистское движение как куда более опасное, «чем Деникин, Юденич и Колчак, сложенные вместе». На X съезде РКП(б) в марте 1921 г. Ленин предложил сочетание драконовских мер против повстанцев с уступками крестьянству (замену продразверстки продналогом и др.). Он неожиданно для многих заявил, что пролетариат далее не может считаться опорной базой диктатуры партии. Из его доклада выходило, что «диктатура пролетариата» — слишком серьезная вещь, чтобы ее можно было доверить самому пролетариату, ее может осуществить только единая, монолитная партия. В результате в партии была запрещена всякая оппозиция, она превращалась в дисциплинированную исполнительницу воли своего ареопага. Троцкий в 1919 г. видел в комиссарах самураев, Сталин в 1921 г. назвал партию «орденом меченосцев»[584].

Суть происходящего тогда прекрасно поняли современники, увидевшие в диктатуре большевистской партии переход к тирании, а в нэпе — лишь замену «коммунизма военного» на «коммунизм в перчатках»[585].

Карательная политика и карательные органы в 1921 году не претерпели существенных изменений: они были по-прежнему нацелены на устранение даже потенциального инакомыслия. Продолжала свирепствовать практика беззакония и расправ, вытекающая из примата классовости революционного правосознания. «Значит ли, что изданием писаных законов революционное правосознание как база решений приговоров сдается в архив? Отнюдь нет, — утверждали советские юристы. — Революцию в архив еще никто не сдал, и революционное правосознание должно проходить красной нитью в каждом приговоре или решении: оно лишь ограничено писаными нормами, но оно не упразднено». И тогда же Ленин предлагал за отступление от «наших законов» «карать не позорно глупым „коммунистически тупоумным“ штрафом в 100–200 миллионов, а расстрелом»[586].

В правовой неразберихе, как и положено, торжествовал произвол. Именно тогда были даны, как следствие диктата партии в политической системе страны, привилегии коммунистам. По решению секретариата ЦК 3 мая 1921 года коммунисты могли быть преданы суду только с санкции местных партийных комитетов, Наркомюст это решение опротестовал. Было установлено, что судить коммунистов будут на общих основаниях, но «следственные учреждения обязаны изменить меру пресечения в отношении членов РКП и освобождать от арестов с заменой его поручительством в случае представления поручительства не менее трех членов РКП». Секретарей губкомов и обкомов можно было привлечь к судебной ответственности только с согласия ЦК[587].

Для не членов партии, даже ученых с мировым именем, известных поэтов, исключения не делались. В. И. Вернадский писал 10 сентября 1921 г. из Петрограда в Киев: «Настроение мое и всех здесь очень тяжелое — вследствие преступных и тяжких проявлений террора здешней ЧК. Эти убийства не вызывают сейчас страха, но негодование. По-видимому, здесь перемешаны совершенно невинные люди с людьми, боровшимися с большевиками. Среди невинных такие, как Н. И. Лазаревский, M. М. Тихвинский. Смерть последнего мне лично очень тяжела — это был близкий мне человек, который собирался работать со мной (с живым веществом и гелием), организовывал мои лекции по геохимии. В полном расцвете сил, лучший русский специалист по химии нефти, стоял во главе особой лаборатории, бывший главный химик Нобеля. Еще до моего отъезда на Мурман он был у меня и разговаривал о новых — очень крупных достижениях по химии красок. И все это сразу уничтожено. Ни в одной стране это немыслимо. Мне сейчас все это кажется мифом о Полифеме, в пещере которого находятся русские ученые. А смерть Гумилева!..»[588]