Так, стоп, немного назад… Да, здесь. Как-как?! «Благодарно»?! Она посмотрит на меня… БЛАГОДАРНО?!

О, черт! Вот она, клиника… Ей же НЕ ХВАТАЕТ тычков, пинков, понуканий, унижения и чьей-то чужой власти! Раб задыхается без ошейника. Ей не хватает тех ее фашиствующих старух!!!

Я ошарашенно поднимаю глаза на мужа. Тот же как ни в чем не бывало доедает суп, с глупой довольной физиономией пятилетнего дебиловатого ребенка облизывает ложку. Рядом с матерью у него мгновенно проявляется именно это выражение лица. И вдруг заявляет в продолжение каких-то своих (или моих?) мыслей:

— А мамка… На нее сначала наори, потом приласкай — так счастлива будет!..

…Я уже не особенно реагирую, когда меня начинают пытать, чай или кофе я буду, из какой чашки и сколько чашек. Для меня здесь все уже ясно. Ясно, что мне в этой семье, в череде сменяющих друг друга узурпаторов, трусливых него-дяйчиков, великовозрастных младенцев и их общих жертв уготована роль последней…

Я чуть не поперхнулась, когда она еще до свадьбы пролепетала, жалобно заглядывая мне в лицо:

— Ой, Лешка, тоже ведь… поросенок. Ничего, воспитаем… У меня глаза на лоб полезли. Чего?! Она кого воспитывать собралась?! Она что, решила, что тут кто-то кого-то рожать намерен?! Охренела… Они за кого меня держат? И еще. Они что, воспринимают себя настолько всерьез?..

Я использовала этого псевдохудожника и антикультурного деятеля, чтобы «в лучах его славы» начать восхождение самой. Получилось. Я через него познакомилась с хорошими людьми. Его душа была первой, которую я продала в газете… А как все святое семейство — там были еще гроздья теток и бабок, разновидность уже описанных, — негодовало, когда оказалось, что меня никогда и не было на их крючке. И я соскользнула с него сразу, как только…

А я про них уже написала…

Чем дольше я общалась с собственным мужем, тем больше отслаивалась от его мира, глубже уходила в себя, пока, наконец, не выкристаллизовалась моя собственная вселенная. С миром этих инопланетных чудовищ меня больше не заставят иметь ничего общего…

— А может… сюда красного добавить?

Эти слова невольно слетают с моих губ, и в следующее мгновение я понимаю, что сделала одну из глупейших вещей. Посоветовала художнику, как ему рисовать. Взгляд, который муж кидает на меня со своего табурета, подтверждает мои догадки. Глупость действительно большая. Он сидит, установив на ободранной доске каркас со старой простыней вместо холста, обложившись скипидаром и развороченными литровыми банками с краской. Пишет картину. Я бесцельно маячу у него за спиной, изредка заглядывая через плечо. И чем дольше я смотрю на изображение, тем сильнее становится какое-то неприятное тянущее ощущение. Как будто меня сковывает этот неопределенно-мрачный цвет. Я начинаю томиться, я ощущаю острую потребность взорвать эту монотонную мутную абстракцию всполохом живого цвета.

— Не могу… Давит… — почти про себя произношу я.

Он откладывает кисть, не отрывая взгляд от холста, на ощупь закуривает «Беломор» и, зажав папиросу в углу рта, тянется за «полторашкой» пива.

— Хм… А знаешь… В Казахстане, когда я там служил, там ведь все было такое. Мрачное. Казалось бы, юг, Азия, солнце шпарит. А все вокруг настолько серое, непреодолимо серое… И главное, из этой серости никуда не деться. Такая тоска…

Он с сожалением смотрит на холст. Теперь придется ждать, когда высохнет этот слой краски. От нечего делать он начинает говорить…

— Казахстан чем характерен. Летом доходит до плюс пятидесяти четырех, зимой — до минус пятидесяти шести. В сорок градусов мороза у нас строевая проходила, в сорок градусов жары все в обморок падали… Я служил в РВСН — Ракетных войсках стратегического назначения. Ракетный узел связи — это яма метров двадцать. Первый раз туда спускаешься — чуть сознание не теряешь от перепада давления. И ходишь там — постоянно нагибаешься. Машинально. Я из армии скрюченный приехал… Городок тот — сплошь офицеры, прапорщики и их жены. В городке три тысячи человек. Все развлечения — показывают киношку в офицерском клубе. Неделю одну и ту же. И то если удается пробиться в пургу двести километров от Семипалатинска. А то один фильм идет месяца два. И в жизни не происходит больше ничего! Там люди с ума сходят, там весь город уже сто раз друг с другом переспал. Только чтобы не видеть всего этого, чтобы хоть чем-то себя занять! В нашей «яме» баб работало больше, чем мужиков. И в результате время от времени приходишь на какой-нибудь пост, там сидят две тетки. Реально закрывается дверь — и ты оттуда хрен выползешь!..

Я слушаю с легким недоумением, я упорно отказываюсь привыкать к этой его манере говорить, с кайфом мазохиста выдавливая наружу гной. И еще. Я уже давно заметила, что женщина для него — неприятная до легкой брезгливости, непонятная и не представляющая ценности животинка. Теперь начинаю понимать почему…

— Как-то на Новый год мы с Геной-капитаном прикончили две грелки спирта, поднимаемся из ямы, а там женщины наши смену сдали, домой собираются. Этот идиот вставляет в дверь стул и говорит: пока две не выйдут, одна — мне, другая — рядовому, вы никуда не пойдете. Тут же две нашлись… Гена выгоняет прапорщиков из их комнаты отдыха, вешает простыню между койками. Мне выдал Светку, а сам — с Тонькой. Они там ахают. Я лежу. «Ты чего, так ничего и не сделаешь?» А я ничего не могу, потому что ситуация дурацкая! Я потом как пойду за изнасилование!.. И тут она на меня обиделась. Всю оставшуюся службу мне отравила. Напрочь!..

…Он так искренне возмущается и восхищается ситуацией, что становится понятно. Что именно это для него — образец «бабы», напрочь лишенной такого естественного для него, мужчины, здравого смысла. Живущей, как животное… И в какой-то момент мне вдруг начинает казаться, что не жизнь в том покалеченном обществе сформировала это его свойство видеть все вывернутым наизнанку. Когда именно эта изнанка — единственная реальность, а не просто внешняя сторона. Похоже, события, которые с ним происходили, были для него просто очередным подтверждением его прочно укоренившихся, прямоугольных, как почтовый ящик, взглядов. «Дура, баба, деревяшка…» Родился он таким, что ли? Похоже на то…

— Мы с Лешкой пошли на станцию Джангистобе на предмет косорыловки. — Меня настораживает концентрация правильности в его глазах… — Смотрим, девку бьют. Лешка — здоровый, а я — очень злой. Мы ввязались, он бил ее братьев, я — папашу. В результате выяснилось: девочка вышла замуж, оказалось, что она не девственница. И ее обратно к родителям отослали. Я просто знаю, как это все будет дальше выглядеть. Она будет жить как максимум в конуре с собаками. В нашей округе было много таких случаев, когда бензином девки обливались, сжигали себя. Мы отобрали у родителей ее паспорт и описали ей дорогу в Дивеево…

…Странноватое продолжение, которое получает эта тема, лично для меня вдруг оказывается абсолютно закономерным. Видимо, в моей голове тоже уже сложился стереотип, согласно которому, если одной рукой он гладит, другой должен бить. С делано наивным выражением одутловатого лица: «А чё?..»