Ольга не отрывала от него только что синих, да вдруг потемневших глаз. Нет, не то, чтобы он валял дурака… Но не было в его словах и той страстной одержимости, которая присуща всякой значительной увлеченности. Он просто произносил давно заученные сентенции, дробя их и вновь соединяя в чуть измененных словесных узорах. С той же степенью убежденности, видать, он уверял царей иных стран (как о том слышала Ольга), просивших или требовавших открыть им тайну жидкого огня, что оружие это было передано Романии через ангела самим Богом с условием, что никакой народ не получит того огня и не будет обучен секрету его приготовления. И тут ужасная мысль, точно тем самым жидким огнем окатила ее: а способен ли вообще этот человек что-то решать? От него ли приходили те вести, а если и так, — сам ли он измышлял то, что в них содержалось?

— …мы, приемля царство непоколебимое, будем хранить благодать, которою будем служить благоугодно Богу с благоговением и страхом… А вот там я строю дворец своему сыну, Роману. Он будет благолепиее моего собственного.

И какая-то глумливая тревога закралась в сердце княгини.

Впрочем прогулка длилась недолго. Вновь Константина окружила его свита, а Ольгу — своя. Русскому посольству было предложено в обществе каких-то пестрых особ, в сопровождении кифаристов и песельников еще насладиться красотами здешних вертоградов с тем, чтобы император мог приготовиться к очередному торжеству — большому обеду, для которого будет отдана храмина Юстинианова.

Ольга давно уже устала от всей этой лезшей отовсюду в глаза сверкающей мишуры, все менее воспринимавшейся ею, как свидетельство обосновавшейся здесь мощи, все более обнаруживавшей заурядность, слишком низкий подъем деятельной мыли и отсутствие молодого стремления к захвату новых жизненных рубежей. (Да разве может сознание, нагруженное всем этим барахлом, осуществлять какие-то стремительные движения, когда его хозяину едва хватает сил, чтобы не утратить накопленного?) Оттого новая храмина, в которой все также было наполнено фаворским[340]цветом, уже неспособна была удивить. Здесь Ольгу поджидала нечаянность иного рода.

Русскую княгиню с ее людьми ввели в палату уже полную народа. Пестро одетые люди, молодые и старые (но больше старые), накрашенные женщины сидели за расставленными по всему залу многочисленными столами по несколько человек за каждым. Было шумно и душно от смешавшихся в воздухе тысячи благовоний. При появлении в храмине Ольги многие лица на какое-то время поворотились в ее сторону, и на каждом было запечатлено любопытство человека впервые увидавшего струфокамила[341].

— Ты посмотри, что это она на себя надела! — весело зашептала дочь Константина Агафа сидящей подле нее Евдоксие, бывшей жене Мариана Аргира, одного из исполнителей заговора против Романа Лакапина, которого после успешного завершения дела и помогла умертвить, как свидетеля, за что была возвышена новым василевсом — выдана замуж за магистра Николая. — Похоже, эту ризу она получила от своей прапрабабушки.

И горбоносая, как отец, Агафа, отведя взгляд от незадачливой щеголихи, передернула бровями и негромко рассмеялась, обнажив меж накрашенными пухлыми губами мелкие желтоватые зубы.

Ольга очень тщательно готовилась к этому своему походу, но несмотря на все усилия, ей все-таки не удалось вызнать всего. Ткань для того наряда, в который она сейчас была облачена, специально прошлой осенью привезли из Царьграда. Но не могла знать Ольга, что вот уже почти год между обитательницами Большого дворца было признано, что завиток узора должен быть направлен в противоположную сторону, что вытканная отделка многоузорчатого шелка только на одну четверть может состоять из серебряных нитей, все остальное должно быть золото… Да и нашитые на башмаки разномастные камни давно уж, кто мог, сменил на золотые бляшки и снискавшие последнее время особенную любовь у охотников обращать на себя внимание кроваво-красные капельки лала[342].

Не успела Ольга еще толком оглядеться, как в противоположной стороне зала опять же под торжественное бряцание кимвалов и пронзительные звуки каких-то дудок растворились серебряные врата, и в храмину вступил император… со своей императрицей. Все сидевшие за столами тотчас повскакали со своих мест, попадали ниц (помня о том, с какой целью она сюда явилась, Ольга нашла в себе мужество не последовать их примеру), затем с позволения василевса вновь поднявшись на ноги, принялись выкрикивать какую-то здравицу (причем удивительно слаженно), и покуда царственная чета не прошла к серебряному столу, установленному на некотором возвышении, и пока не устроилась в тронных креслах подле него, толпа так и продолжала стоять, одушевленно славя своего василевса. Но вот когда эта церемония окончилась, и все вновь заняли свои места за столами…

Оказалось, что стоящими осталась одна только Ольга да еще несколько самых значительных лиц из ее свиты, допущенных в этот зал (прочие для торжественного обеда были препровождены в другие, более скромные комнаты), не считая прислужников, плясунов и каких-то ничтожных лиц, жавшихся по углам. Ольга стояла как столб едва ли не посередине зала, глядя на вроде бы занятых каким-то разговором Константина и Елену, щеками, затылком, поясницей ощущая въедливое зубоскальство немилосердной толпы. Ей казалось, она должна сгореть от этого позора. Простояв со своими лодьями в Суде едва ли не целый день, прежде чем ее впустили в город, она уже должна была бы понять, что может ожидать ее здесь. И вот вновь, теперь уже куда более жестко, ей указывали на то, какую, собственно, поживу она может здесь отыскать. Ольга продолжала стоять, напрасно ловя глазами случайный взгляд Константина, и ей казалось, что все это стадо не взрывается безудержным хохотом только для того, чтобы, оттягивая момент удовольствия, довести его до наивысшего предела. Боль бесчестья родила в княгине волну столь сокрушительной злобы, что, будь хоть какое-то сиденье, она тут же, рискуя вломиться в скандал, уселась бы на него, не дожидаясь пробуждения задремавшей внимательности хозяев, но в том то и дело, что рядом не было ни одного свободного места. Долго ли продолжалось это мучительство? Ольге казалось — бесконечно. Но вот августа как бы невзначай разглядела стоящую столбом гостью и, обратив к ней свое круглое пухлое лицо, от которого далеко вперед выступал длинный нос, возговорила нескрываемо искусственным голосом:

— А что же это наша дорогая княгиня все стоит? Ведь обед уже начался.

Гулявший по храмине ропот стих. Замолчала и музыка.

— Да вот стою я в знак глубокого почтения к супруге великого царя! — влив в слова достаточное количество яда, отвечала княгиня по-гречески.

— О! — очень мило улыбнувшись сильно подкрасненными губами, украшенными коротенькими темными усиками, воскликнула Елена. — Так пройди же, княгиня и займи свое место за… за вот тем столиком среди самых величественных жен Ромейской державы, достойных твоего общества.