Это относится уже к старому Паулю и его жене. Они, видите ли, сдали комнату преступнику Азизу Рахманову, укрыли его.

Берг ругается, а гестаповцы переворачивают дом вверх дном – летят подушки, одеяла, летят книги Хенкеля, трещит обшивка на стульях. Пауль пытается защищать свое имущество. Он что-то запинаясь говорит.

– Швайген! – глушит старика оберштурмфюрер. Хенкель немеет мгновенно. Шаркая шлепанцами, исчезает в кухне.

Надо встать и Саиду. Команда давно подана, а он все лежит, припав головой к стене. С губы сочится кровь – крепкий кулак у этого Берга.

«Что же все-таки происходит – думает Исламбек. – И что произошло?»

И вдруг догадывается – провал!

Он встает, качаясь, не от боли, не от удара. От душевной муки.

Упирается плечом о стенку. И так стоит. Стоит, пока гестаповцы не заканчивают обыск. Они уходят, поторапливаемые оберштурмфюрером. Робкая, испуганная Марта провожает до двери страшных гостей.

Тени мелькают мимо Исламбека. Последняя – Берга. У порога он оглядывается и смотрит на Саида. Мгновение лишь. Ничего не говорит взгляд.

Так и остается Саид с нерешенным вопросом: Берг это или не Берг?

10 часов 10 минут.

Дитрих мог бы не возвращаться к Ольшеру. Мог бы поехать к себе в отдел и там заняться анализом фактов. Их набралось за несколько часов довольно много. К тому же штурмбаннфюреру хотелось связать эти факты с материалами по делу Мустафы Чокаева и Хендриксена, связать со схемой, которая так ясно вырисовывалась в донесениях майора. Надие Амин-оглы, судя по анкетам и сообщениям самого Ольшера, была дочерью эмигранта, связанного с английскими кругами в Турции, и появилась в управлении СС по рекомендации Чокаева. В кармане Азиза Рахманова найден парижский адрес того же Чокаева. Схема действует безотказно. Одно лишь смущает Дитриха – документ, похищенный у Ольшера, должен интересовать не столько англичан, сколько русских. Именно русских. А действует британская агентура. Вот что нелепо. Вот что надо осмыслить.

Но не с этим решил ехать к Ольшеру майор. С пеплом, найденным в камине. С остатком бумажного листа, не успевшего истлеть, только покрывшегося коричневым загаром. Пепел менял весь курс событий. Его бережно собрали, запечатали в конверт и повезли на Моммзен-штрассе.

– Вы понимаете, перед какой сложной задачей мы оказались, – говорит майор упавшему духом Ольшеру, – задачей, которая имеет несколько решений, и одно из них спасительное.

Глаза капитана оживают. Постепенно. Ему еще неизвестно направление мыслей штурмбаннфюрера, но если существует какая-то надежда на спасение, можно дышать. Можно жить.

– Ваша турчанка уничтожила документ до того, как он побывал в руках агента, – продолжает Дитрих, – или после того, как его уже скопировали. Ответить на этот вопрос никто не может: Надие Амин-оглы приняла цианистый калий. Азиз Рахман погиб несколько дней назад. Но ответить надо. От точного ответа зависит судьба операции.

– Она уже отменена, – мрачно произнес Ольшер.

– Считаю такое решение преждевременным… – в словах майора звучит уверенность. – Конечно, если противник знает о нашем плане, осуществлять его бессмысленно, даже преступно. Удар будет обезврежен, потери невосполнимы. Если же противник пытался только узнать, но не узнал, операцию отменять нельзя.

– Где гарантия, что противник только пытался узнать? – поинтересовался капитан. Он уже обрел силы и мог принять участие в решении сложной задачи, выдвинутой Дитрихом.

– Вы хотите подтверждения?

– Да, конечно…

– Заставьте подтвердить самого противника… Вы удивлены, господин капитан? Я объясню.

11 часов 45 минут.

Только что прозвучал отбой воздушной тревоги. Самолеты бомбили район Шонеберга. Случайно, видно. Шли к Темпельгофу и казармам, но были встречены заградительным огнем зениток и сбросили груз на пути. Горели дома на Бельцигерштрассе и у вокзала Шонеберг. По улицам носились пожарные машины и кареты скорой помощи. Почти каждую ночь теперь над Берлином выли сирены…

Ольшер приехал к Шелленбергу. Еще раз. Он был уже прежним Ольшером: собранным, холодным, сосредоточенным. Сквозь стекла очков глядели острые все видящие и все оценивающие глаза. Капитан приехал, чтобы продолжить прерванный тревогой разговор.

– Положение более чем серьезное, – предупредил бригаденфюрер. – Я боюсь даже предугадать последствия срыва операции. На карту поставлена сама идея тотальной войны, предложенная рейхсфюрером. Начинать с неудачи – значит лишить нашу новую стратегию наступательной тенденции…

Шелленберг прервал себя, чтобы сказанное было оценено по достоинству собеседником, чтобы значимость событий показала, насколько ничтожен сам по себе человек, стоящий на пути великих свершений. Он не имеет права на снисхождение.

– Молчите! – выкрикнул вдруг генерал, заметив на лице Ольшера какую-то тень протеста. – Считайте себя счастливым, что вам разрешено искупить свою вину перед фюрером, перед Германией.

– Я могу действовать? – спросил капитан.

– Да… Хотя приказ о предании вас суду уже готов и будет подписан группенфюрером…

– В течение ночи, – напомнил Ольшер.

– Возможно… Все зависит от обстоятельств.

– Понимаю…

Полночь… Двадцать минут первого.

Лагерь спит. Все спят, кроме часовых и радистов. Часовые ходят у ворот и вдоль проволочной стены, упирающейся прямо в лес, в сосновую глухомань. Радисты дежурят у аппаратов. Круглые сутки идет перекличка с «корреспондентами» за линией фронта. Их вызывают. Их ждут. Их ищут.

В ноль двадцать будят Гундта:

– Господин штурмбаннфюрер, приказ.

Гундт ругается. Грубо. Грязно. Он устал. Он хочег спать.

– Что еще там…

Набивает трубку, закуривает. Потом подходит к столу. Смотрит на листок, угодливо положенный дежурным под яркий луч настольной лампы.

– Ладно. Идите…

«…Приказ номер триста семь дробь шестьдесят два, литер “зет” остается в силе. Продолжать выполнение согласно графику. О ходе подготовки доносить через каждые шесть часов…»

Точно такой же текст принимают радисты в Ораниенбурге, Яблоне, Бреслау, Зеленке, Зомберге, Летионово, и дрезденской лаборатории по подготовке бактериологической войны…

В Бердянске к стандартному распоряжению прилагается дополнение за подписью Геринга: «Самолетам дальнего радиуса действия 200-й эскадрильи бомбардировщиков находиться в постоянной боевой готовности».

…Гундт идет к маленькому домику на самом краю лагеря, стучит в дверь Брехта. Долго стучит. И когда створка отпахивается, говорит в темную щель:

– Подъем в шесть утра… Продолжаем занятия шестерок по особому расписанию.

– Слушаюсь, господин майор.