берлинском районе Тиргартен. Однажды он встретил там своего давнего приятеля, тоже русского еврея и философа, когда-то – организатора Вольной философской ассоциации в послереволюционном Петрограде, а в близком будущем – деятеля Всемирного еврейского конгресса, Аарона Штейнберга91.

Верующий иудей, Штейнберг смотрел на происходившее в «психоаналитическом салоне» Эйтингона с иронией и интуитивной тревогой. «Приезды Шестова в Берлин давали… доктору Эйтингону желанный повод собирать у себя, наряду с людьми собственной школы, также и эмигрантскую интеллигенцию из разных стран», – писал в своих воспоминаниях Штейнберг. Мы имеем подтверждение этому и еще из одного источника. В июне 1924 года Вячеслав Иванов получил от Наркомпроса бессрочную «командировку» за границу; сообщая об этом Шестову, один из его друзей просил «заставить» Иванова прочитать свои стихи «у д-ра Эйтингона, как в прошлом году Ремизов читал своего Петьку»92.

Похоже, что на вилле в Тиргартене бывали многие наши герои. Вячеслав Иванов мог здесь беседовать с Лу Андреас-Саломе; Моисей Вульф – вспоминать с местными коллегами Сабину Шпильрейн; и, конечно, Отто и Вера Шмидт во время своих поездок в Берлин никак не могли пройти мимо салона Эйтингона… Бывал здесь и Фрейд. Конечно, заезжал сюда под одним из своих профессиональных псевдонимов Наум Эйтингон. Весьма вероятно, что здесь бывал частым гостем Виктор Копп. Бывали ли здесь Троцкий? Иоффе? Метнер? Ермаков? Буллит? Белый? Залкинд? Панкеев? Эйзенштейн? Набоков?

Оставим предположения. В тот вечер, который запомнился Штейнбергу, на вилле собрались обычные посетители: Шестов, приехавший погостить у Эйтингона и повидаться с сестрой-психоаналитиком; «ряд литературоведов, выходцев из России, связанных с журналом „Imago“»; «другие гости, специалисты по психоанализу и приверженцы всякого рода синтезов»; и, наконец… «В тот вечер, о котором идет речь, среди гостей нежданно-негаданно оказалась прославленная русская певица Надежда Васильевна Плевицкая, сопровождаемая генералом Скоблиным и прочей свитой».

Из мемуаров Штейнберга до нас доносятся обрывки разговоров. «Оба они, Фрейд и Шестов, срывают с вашей цивилизации все ту же маску, маску лжи и лицемерия», – повторял один из молодых членов этого кружка. Хозяйка салона Мирра Эйтингон склоняла Шестова, и небезуспешно, прочесть «что-либо из своего». А Петр Сувчинский, «евразиец» и один из поклонников певицы, восклицал: «Подумать только! Шестов и Плевицкая – да это просто в историю просится!»

«Ну и попали же мы в историю», – сердито каламбурил про себя Штейнберг, чуявший недоброе. По южнорусскому обычаю Плевицкая спела Шестову «честь и славу», ошибившись, правда, в его еврейском имени-отчестве. Штейнбергу это кажется «нестерпимым издевательством», шутовством для «ублажения бог знает какого калибра публики». С незаурядной проницательностью он спрашивает у Сувчинского: «Скажите, кто режиссер этой непристойной сценки? неужели Плевицкая?» Но Шестова уговорили-таки почитать за столом свои философские труды.

Шестов прочел притчу под названием «Философ из Милета и фригийская пастушка»93. Фалес Милетский был так занят своими возвышенными мыслями, что однажды не заметил, как подошел к краю наполненной водой цистерны, оступился и плюхнулся в воду. Тихий вечер огласился звонким смехом. То была фригийская девушка-пастушка, гнавшая коз с пастбища в город. Спрашивается, кто был прав? Философия учит, что прав был мудрец, не смотревший себе под ноги, но открывший изначальную сущность вещей. Но весьма возможно, кончил притчу Шестов, что мудрее мудреца из Милета оказалась смешливая пастушка.

«Ах, как замечательно! Как ха-а-ра-а-шо!», – восторженно хлопая в ладоши и кланяясь Шестову, напевно тянула Плевицкая.

Всесильно, потому что верно

Век Просвещения начался с разрушения старой, наполненной смыслом картины мира, которая вся строилась на основе разума – высшего, но все же подобного человеческому и потому в принципе постижимому человеком. Ньютоново-дарвиновский мир предоставил разуму совсем иную роль. Человек может понять, как движутся планеты и как развивались обезьяны, но смысл этого остается ему неведом. Непонятен ему и смысл броуновского движения людей, товаров, идей в новом обществе. Он имеет в этом обществе свое место, жизнь учит его ценить это место и бороться за него; но духовная система его взглядов, мнений и вкусов не определяет его собственную роль и предназначение. Его место в жизни не является больше логически постижимым следствием из смысла его жизни. Смысл исчезает, остается место и потерянный человек.

Марксизм принципиально изменил эту ситуацию. У истории, в отличие от дарвиновской эволюции, есть смысл, и его можно постичь. Более того. На основе нового понимания человек может изменить мир! Изменение мира объявляется главной задачей самого престижного института нового общества – науки. В соответствии с новой системой смыслов строится и новая система мест.

Человек вновь обрел веру в верховенство разума, в постижимость жизни, в финальную рациональность бытия. Невыносимая, бедная, косная жизнь, в которой разума не больше, чем в банке с пиявками, может и должна быть переустроена на новых, сознательных началах. Разум реализуется теперь не отделенным от человека Богом, не абстрактным и отчужденным Абсолютом; разум осуществляется прямо и непосредственно, руками самого человека и его товарищей. Для Троцкого это и было самым важным: «…социалистическое строительство есть по самому существу своему сознательное плановое строительство… стремление рационализировать человеческие отношения… подчинить их разуму, вооруженному наукой». Условия для этого созрели в общемировом масштабе: «Производительные силы уже давно созрели для социализма… Что еще отсутствует, так это последний субъективный фактор: сознание отстает от жизни»94.

Отставшее в России на полтора столетия, Просвещение выражало и завершало себя в словах и делах Троцкого в полном соответствии со словами Достоевского, что русская идея есть доведение до конца всех остальных идей. Любимая Троцким «чистка сверху вниз» – от Бога и царя, от хаоса и конкуренции, от бессознательности и темноты – есть последнее слово века Просвещения, уже не столько драматическое, сколько трагическое и смешное одновременно. Насилие было неизбежно на этом пути; впрочем, насилие неизменно, и не только в России, сопровождало Просвещение. Поражение Троцкого поставило точку над целым периодом истории, может быть, лучшим временем для интеллектуалов. Политическая победа Сталина означала победу мрачной самоцельной силы над светлыми абстрактными мечтаниями, победу воли над разумом, почвы над культурой, харизмы над утопией, Ницше над Гегелем. Она означала поражение Просвещения, экспериментальное доказательство нежизненности или, по крайней мере, недостаточности его великого проекта.

Ленин сказал, а Сталин множество раз повторял: «…учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Обычно эта фраза воспринимается как пустая тавтология. Но это глубочайшая, воистину философская формулировка. Достаточно найти истину – и мир станет иным. Он преобразится волшебно, революционно, в одночасье. Революция и мыслилась как разовый акт всеобщего понимания и просветления. В психоанализе есть похожее понятие – инсайт: мгновенный акт понимания и переструктурирования пережитого опыта, которому