нем вместе с Сян-гао. Вот уже три года, как он ей помогал. Сян-гао был грамотен и научил Чунь-тао выбирать в макулатуре все, что годилось для продажи: художественные открытки, письма, парные надписи, сделанные рукой какого-нибудь генерала или министра. Дело пошло на лад. Иногда Сян-гао пытался обучать Чунь-тао грамоте, но, увы, бесполезно, — слишком мало он знал и объяснять иероглифы ему было не под силу.

Сян-гао и Чунь-тао нельзя было назвать счастливыми — ведь они еле сводили концы с концами. Но жили они мирно и дружно, как воробьи в своем гнездышке…

Но продолжим наш рассказ. Едва Чунь-тао вошла в комнату, как Сян-гао тут же принес ей воду.

— Скорее мойся, женушка! — оживленно вскричал он. — Я проголодался. Сегодня у нас будет вкусный ужин. Скажи, чего ты хочешь? Может быть, лепешек с зеленым луком? Я схожу за луком и соей.

— Женушка, женушка! — передразнила его Чунь-тао. — Я ведь просила не вызывать меня так.

— А я хочу, чтобы ты стала моей женой! — настаивал Сян-гао. — Завтра схожу на Тяньцяо[110] и куплю тебе шляпу. Ты ведь говорила, что твою давно пора сменить!

— И слушать не хочу, — твердила свое Чунь-тао.

Видя, что она сердится, Сян-гао заговорил о другом:

— Так что мы будем есть?

— Что хочешь, то и приготовлю. Ну, иди!

Вскоре Сян-гао принес пучок луку и чашку соевого соуса и положил на столик в передней. К его возвращению Чунь-тао уже умылась и вышла к нему с красной бумагой в руках.

— Опять приглашение на свадьбу… Наверное, какой-нибудь важный господин женится, — проговорила она. — Не отдавай это приглашение старому Ли, как в прошлый раз. Лучше попроси кого-нибудь отнести в гостиницу «Пекин» — там больше дадут.

— Да это же приглашение на нашу свадьбу… Эх, два года обучаю тебя грамоте, а ты даже свою фамилию не можешь прочитать.

— Куда мне запомнить столько иероглифов!.. А ты опять заладил свое. Не хочу и слушать… Кто это написал?

— Я. Утром приходил полицейский, просматривал домовую книгу. Им, видишь ли, надо иметь точные сведения обо всех жильцах — сейчас строго следят за пропиской. Старый У советует нам пожениться — так будет спокойнее! Да и полицейский говорит: нехорошо нарушать закон. Вот я и заполнил бланк какого-то свадебного приглашения. Я написал, что мы поженились в год «Синь-вэй».[111]

— В год «Синьвэй»? Да я тебя тогда даже не знала! Вот еще что выдумал! Мы с тобой не совершали поклонов Небу и Земле, не пили вместе из свадебного кубка. Какие же мы супруги? — сказала Чунь-тао недовольно, хотя и миролюбиво.

Чунь-тао скинула грязную одежду и натянула штаны из синего холста и белую курточку. Даже без пудры она выглядела такой миловидной, что, захоти она выйти замуж, любая сваха могла бы выдать ее за вдову лет двадцати четырех и заработать на ней пару сотен юаней.

Окончив переодевание, она скомкала свадебное приглашение и сказала со смехом:

— Отстань ты со своей свадьбой! Давай лучше ужинать!

Чунь-тао сунула приглашение в огонь, подошла к столу и принялась замешивать тесто.

— Ладно, — сказал Сян-гао. — Полицейский уже записал нас как супругов — в случае чего я скажу, что свидетельство было утеряно, когда мы бежали из дому. Теперь я буду звать тебя женой. Полиция наш брак признала, старый У — тоже. Хочешь не хочешь — теперь ты моя жена. Женушка! Дорогая! Завтра я принесу тебе новую шляпу! Купил бы тебе колечко, да не по карману!

— Если ты еще раз назовешь меня женой, я впрямь рассержусь.

— Понятно. — Радость Сян-гао сразу померкла. — Все думаешь о нем. — Он произнес эти слова тихо, но Чунь-тао услышала.

— О ком? О Ли-мао? Да мы и вместе-то почти не были. Уже около пяти лет от пего и весточки нет. Какой толк о нем думать?!

Чунь-тао уже рассказывала Сян-гао, как она рассталась с мужем. Едва свадебный паланкин поднесли к воротам и гости стали садиться за стол, как прибежали двое сельчан. Оказалось, в соседнюю деревню ворвались солдаты и всех мужчин забирают рыть окопы. Гости в страхе разбежались. Захватив кое-какие пожитки, новобрачные вместе с толпой беженцев направились на запад. Они шли весь день и всю ночь. На другой день, к вечеру, раздались крики: «Бандиты! Спасайтесь!» В ту минуту каждый заботился лишь о себе. Утром недосчитались песколько десятков человек — муж Чунь-тао был в числе пропавших.

— Я думаю, он ушел с бандитами, — объяснила Чунь-тао. — А может, давно убит… Ладно! Не будем о нем вспоминать.

Она испекла лепешки, накрыла на стол. Сян-гао налил себе чашку супа с ломтиками огурцов, и оба они принялись за еду. После ужина, как обычно, сели под навесом поболтать. Сквозь огуречные листья пробивался слабый свет звезд. Прохладный ветерок гнал под навес светлячков; они мерцали, словно звездочки. Аромат туберозы заглушал все другие запахи.

— Как чудесно пахнет! — воскликнул Сян-гао и, сорвав гроздь цветов, воткнул ее в волосы молодой женщины.

— Зачем ты рвешь цветы? — проворчала Чунь-тао. — Только гулящие девки ходят с цветами в волосах. — Она вытащила цветы из волос, понюхала и положила на балку.

— Почему ты сегодня так поздно? — повторил свой вопрос Сян-гао.

— Сегодня мне повезло. Я уже собралась было домой, как вдруг вижу: у Хоумэня дворник катит тележку с бумагой. Оказалось, он взял эту бумагу у ворот Шэнь-у мэнь. Целый ворох желтой и красной бумаги! Я спросила, не уступит ли мне. Он говорит: «Могу и уступить». Видишь, — Чунь-тао кивнула на корзину с бумагой, стоявшую под окном. — Здесь на целый юань. Завтра посмотришь.

— Из дворца-то, бывает, выкидывают кое-что ценное, — заметил Сян-гао, — а вот из школ и контор иностранных фирм — одно рванье. Вывалят целую кучу, а можно ли что-нибудь сбыть — еще неизвестно.

— Теперь все пользуются для обертки иностранными газетами. И как это люди учатся читать по-иностранному? А газетная бумага — дрянная. За нее ничего не дают.