Я вспомнила, как репортеры превозносили первоначальное исцеление Люция. Направит ли это теперь волну общественного мнения против Шэя? Если он не мессия, то – по умолчанию – всего лишь убийца.

– Значит, вы пригласили меня сюда, чтобы я сообщила ему плохую новость? – спросила я Койна.

– Это вы так думаете, миз Блум. Я же пригласил вас приехать, чтобы отдать вам вот это. – Он достал из ящика стола конверт. – Это нашли среди личных вещей Люция.

Конверт из манильской бумаги был надписан неровным мелким почерком и адресован отцу Майклу и мне.

– Что это такое?

– Я не вскрывал его, – ответил начальник тюрьмы.

Сняв зажим с конверта, я заглянула внутрь. Сначала я подумала, что это журнальная репродукция картины, – настолько точными были детали. Но при ближайшем рассмотрении стало ясно, что на листе плотной бумаги нанесено изображение, но не маслом, а чем-то вроде акварели и ручки.

Это была копия «Преображения» Рафаэля. Я узнала картину лишь потому, что в свое время прошла курс истории искусств, поскольку вообразила, что влюблена в ассистента преподавателя, проводившего занятия. Это был длинный анемичный парень с высокими скулами, носивший черное и куривший сигареты с гвоздикой. На тыльной стороне ладони он писал цитаты из Ницше. Вообще-то, мне было наплевать на живопись XVI века, но, пытаясь произвести на него впечатление, я получила высшую оценку, а потом вскоре узнала, что он живет с парнем по имени Генри.

Считалось, что «Преображение» – последняя картина Рафаэля. Она осталась незавершенной, и ее закончил один из учеников. В верхней части картины изображен Иисус, парящий над горой Фаворской вместе с Моисеем и Илией. В нижней части показано чудо с одержимым юношей, ожидающим исцеления вместе с апостолами и другими учениками.

Копия Люция выглядела в точности как на слайдах, которые нам показывали тогда в полутемном амфитеатре, пока я не пригляделась внимательнее. Я заметила, что у Моисея было мое лицо, а у Илии – отца Майкла. Одержимый юноша – это Люций. В белых одеждах над горой Фаворской возносился Шэй, обратив лицо вверх.

Я аккуратно положила картину в конверт и взглянула на Койна.

– Мне нужно увидеться с моим клиентом, – сказала я.

Шэй вошел в переговорную.

– Вы получили вердикт?

– Еще нет. Сегодня выходной. – Я набрала в легкие побольше воздуха. – Шэй, у меня для вас плохая новость. Ночью умер Люций.

Свет на его лице померк.

– Люций?

– Мне жаль.

– Он начал поправляться.

– Боюсь, что на самом деле нет. Так только казалось, – вздохнула я. – Я знаю, вы думали, что помогли ему. Знаю, что хотели помочь. Но, Шэй, никто не сумел бы. Он умирал уже тогда, когда вы встретились.

– Как и я, – сказал Шэй.

Он склонился, словно под тяжестью своего горя, и заплакал. Мне тоже стало очень больно. Ведь если посмотреть в суть вещей, различие между Шэем и любым другим человеком не так уж велико, зато у них есть много общего. Возможно, волосы у меня причесаны и я могу связать слова в предложение. Может быть, меня не осудили за убийство. Но если бы мне сказали, что мой единственный в этом мире друг покинул его, я тоже, рыдая, упала бы на колени.

– Шэй… – сказала я, в смятении подходя к нему.

Почему же никак не найти в нужный момент слова утешения?

– Не трогайте меня! – прорычал Шэй, дико сверкая глазами.

Я уклонилась в последний момент, когда он бросился на меня, пробив кулаком двойное оконное стекло, отделяющее нас от охранника.

– Он не должен был умереть! – прокричал Шэй.

Его рука оставила на тюремном комбинезоне кровавый след, как тропу сожаления. Ко мне на помощь прибежали надзиратели, а Шэя отправили в лазарет зашивать порезы – доказательство того, как будто кто-то из нас в нем нуждался, что Шэй уязвим.

В конце неполной средней школы на уроке полового воспитания преподаватель обсуждал с нами тот мучительно очевидный факт, что некоторые из нас созреют не так быстро, как наши соученики. Это не обязательно было рассказывать кому-то вроде меня, у которой размер талии превышал обхват груди, или Шерил Отенски, которая засветилась перед другими шестиклассниками на собрании со своими месячными, потому что была в белых брюках. Преподаватель окрестил нас запоздалыми цветочками.

Тогда я объявила матери, что у меня бубонная чума, и на три дня осталась в постели, лежа под одеялом и мечтая чудесным образом пропустить лет десять-пятнадцать, когда моя жизнь станет более приятной.

Увидев Шэя, я испытала непреодолимое искушение сделать то же самое. Если я скажусь больной на время вынесения вердикта, будет ли это означать, что истец по умолчанию проиграет?

Тем не менее, вместо того чтобы поехать домой, я почему-то поехала в противоположном направлении, свернув к отделению скорой помощи. Я чувствовала себя настолько ошарашенной, что это смахивало на клинический случай. Но не думаю, что даже самый способный врач может исцелить прозревшего скептика: вопреки своей уверенности я не могла разорвать эмоциональную связь со своим клиентом. Я говорила себе, что дело не в проблеме смертной казни в Америке. И не в моей адвокатской карьере. Дело в человеке, сидящем рядом со мной, – человеке, чей запах я научилась узнавать (шампунь «Хед энд шоулдерс» и резкое хозяйственное мыло), чей голос стал мне знакомым (грубый, как наждачная бумага, с запинающимися словами), – и этот человек очень скоро умрет. Я не так уж хорошо знала Шэя Борна, но это не означало, что, уйдя из жизни, он не оставит в моей жизни пустоту.

– Мне нужно видеть доктора Галлахера, – заявила я дежурной медсестре. – Я его личный…

Кто?

Друг?

Подружка?

Преследователь?

Не успела медсестра отфутболить меня, как я увидела Кристиана. Он шел по коридору с коллегой и заметил меня. Я даже не сообразила, что делать дальше, а он уже стоял рядом.

– Что случилось, милая?

Так меня называл только отец. По этой причине и десяти другим я разревелась.

– Пойдем. – Кристиан обнял меня и повел в пустую приемную для родственников.

– Губернатор отказал в отсрочке казни Шэя, – сообщила я. – Умер лучший друг Шэя, и мне пришлось ему об этом сказать. И он умрет, Кристиан, потому что не разрешает искать новые улики для своего оправдания. – Я отодвинулась от него и, вытирая глаза рукавом, спросила: – Как ты справляешься с подобными обстоятельствами? Как можно выкинуть это из головы?

– Первой пациенткой, умершей у меня на столе, была женщина семидесяти четырех лет, которую привезли с жалобами на боль в животе после ужина в шикарном лондонском ресторане. Через полчаса после начала операции она отключилась, и мы не смогли реанимировать ее. Когда я вышел в приемную, чтобы сообщить ее мужу, тот лишь молча смотрел на меня. Наконец я спросил его, есть ли у него вопросы, и он сказал, что повел жену на ужин отпраздновать пятидесятилетний юбилей их свадьбы… Ту ночь я просидел в морге рядом с ее телом. Глупо, конечно, но я подумал, что человек не заслуживает того, чтобы в пятидесятую годовщину свадьбы провести ночь в одиночестве.