Мне так и не удалось научиться так хорошо ездить на лошади, как хотелось бы, зато Джим был великолепный наездник — всю жизнь имел дело с лошадьми и знал в них толк. Он заботился о них как о близких друзьях и учил меня обращаться с Уайберном так, что он знал и слушался меня, почти угадывая мои мысли.

Первая лошадь, которую Джим мне купил, была красивая, норовистая гнедая кобыла, которую мы назвали Шабиди. Мода на седла для езды боком тогда уже прошла, и мне хотелось скакать на моей Шабиди по-мужски. Но после нескольких лет журналистской работы в Лондоне, где у меня не было лошади, я оказалась не подготовленной к этой перемене.

Шабиди сразу почувствовала это, и ей моя езда не понравилась, Джиму тоже. Он взялся сам объезжать кобылу. Некоторое время она весело скакала по загону, а потом вдруг перемахнула через запертые ворота. И тогда муж мой решил, что он не может в медовый месяц доверять ее мне, а меня ей. Нужно было найти для меня лошадь посмирнее.

И он нашел. Мы с Уайберном понравились друг другу с первой встречи. Это была поистине любовь с первого взгляда. Некоторое время я ухаживала за ним, кормила его и ездила на нем, и вскоре он стал прибегать на мой зов и терпеливо стоял на месте, пока я седлала его. А ведь, бывало, даже Джиму не удавалось его поймать.

Иногда весенним утром он начинал скакать по загону на холме, высоко вскидывая копыта, как двухлеток. Джим гонялся за ним до тех пор, пока наконец, измучившись, не подходил ко мне и не говорил, ругаясь:

— Твой паршивый конь даже близко к себе не подпускает!

Я брала недоуздок, заходила в загон и звала Уайберна; после недолгих уговоров он подходил ко мне, так что я могла накинуть на него недоуздок.

Я всегда с торжеством передавала поводок Джиму, говоря при этом:

— Вот, пожалуйста! Ты просто не умеешь с ним обращаться.

Первый пони нашего Рика был шальной шотландский жеребчик, которого мы прозвали Моппингарой — именем, которым аборигены называют колдунов-знахарей в своем племени. Моппин был почти черный, с косматой гривой, спадавшей на его злобно блестевшие глаза. Он был такой маленький и такой нахальный! Однако мы все любили его, и Рик с ним отлично справлялся. Проказничать он начинал только тогда, когда нас не было поблизости.

Как-то после обеда я оседлала Уайберна и Моппина, а поводья накинула на столб рядом с длинными высокими воротами, собираясь ехать на прогулку, как только Рик вернется из школы. На дороге, шагах в ста от ворот, работали какие-то люди, а рядом, запряженная в повозку, стояла их белая кобыла, старая ломовая лошадь. Услышав визг и смех на дороге, я выбежала посмотреть, что случилось. Моппин оборвал поводья, перемахнул через ворота и теперь обхаживал старую кобылу. Рабочие веселились вовсю. Пришлось увести Моппина.

С ним вечно что-нибудь случалось. Бывало, работаю я спокойно у себя в кабинете, как вдруг раздается телефонный звонок и чей-то сердитый голос кричит:

— Ваш жеребчик проходу не дает нашим кобылам. Пожалуйста, сейчас же приезжайте и заберите его!

Джима в таких случаях зачастую не оказывалось дома. И вот мне приходилось откладывать работу, скакать куда-то в Мидл-Суон или Маунт-Хелена, ловить там Моппина и приводить домой. Конечно, утренняя прогулка верхом искупала эти хлопоты, но жалобы на бесчинства Моппина сыпались со всей округи.

Рик ни за что не хотел расставаться с Моппином, но в конце концов нам удалось убедить его, что Моппин слишком маленькая лошадка для школьника. Мы обещали купить ему лошадь побольше. Мы продали Монпнина мороженщику, который впряг его в свою тележку, и Джим купил дикую лошадку из табуна, который однажды прогнали неподалеку от нас по дороге на Джейн Брук.

Брама еще нужно было приучить к узде и объездить, однако мне он сразу показался слишком злобным и диким. Я не могла простить ему одного случая, когда он вдруг заупрямился в ущелье и коварно сбросил Рика в воду. Джим тоже был им недоволен, так что мы вскоре расстались и с Брамом.

А вот Блю Люпин всем нам доставлял удовольствие, хотя и принадлежал Рику. Несколько раз он побеждал в состязаниях на первенство штата среди пони на Королевской выставке. Все наше семейство суетилось вокруг него, готовя его к этому событию: мы до блеска начистили его гнедую шкуру, вычернили копыта, надраили мундштук, уздечку и стремена перед тем, как вывести его на круг.

И все же для меня не было лошади лучше Уайберна. Я часто разговаривала с ним и пела ему, когда мы ехали по тропкам через холмы. Он словно чувствовал мое настроение и предугадывал желания. Такой он был умный и сообразительный!

Иногда, устав и отчаявшись после целого дня работы за столом, я седлала его и уезжала на час-другой в лес. И он знал, куда мне хочется поехать, когда я в таком настроении, — на вершину холма, откуда видна будет долина Суона и Хелены, уходящая вдаль.

И мало-помалу усталость и раздражение проходили. Природа рассеивала мою грусть, да и от Уайберна тоже словно бы исходил какой-то непостижимый магнетизм. И обратно домой я скакала по проселку в прекрасном настроении.

Только одно заставляло нас ссориться. Иногда мне хотелось поехать туда, где росли замечательные полевые цветы, но путь в эти места лежал мимо свалки. Едва зачуяв эту свалку, Уайберн останавливался и не желал больше сделать ни шагу. Я брала с собой хлыст, главным образом потому, что это Джим подарил мне его, и еще потому, что у него была такая красивая серебряная рукоятка. Однако я очень редко прикасалась этим хлыстом к Уайберну. Я просто не могла ударить его по-настоящему, и, сколько я ни похлопывала его по боку и не дергала уздечку, ничто не могло заставить его двинуться навстречу этому зловонию. Он фыркал, бросался в сторону, рыл копытами землю и в конце концов пускался рысью в противоположную сторону.

Джим говорил, что я гублю лошадь, допуская такое своеволие; но я чувствовала, что невозможно силой заставить Уайберна преодолеть свои первозданные инстинкты.

Я ревниво следила, чтобы никто, кроме меня, не ездил на Уайберне. Но однажды, когда меня не было дома, Джим дал его на время одному итальянцу, бывшему кавалерийскому офицеру. Уайберн упал под ним и ободрал колени. Джим не мог смотреть мне в глаза после