что замёрз и плакал. Тогда я добрёл до колодца. Внизу сидела старуха, она взялась меня утешать.

Поно затаил дыхание.

— Она пела мне эту песню, — задумчиво продолжил Фарух. — Ещё, помню, она просила меня быть осторожным, чтобы я не упал. Я обещал, что освобожу её. Утром меня нашли спящим на камне, что прикрывал колодец — я правда едва не упал. Бахари сказал, мне всё приснилось. Ещё позже он сказал, мне приснилось и то, что я выходил из дома. Женщин, приставленных ко мне, он заменил. Всем было не до моих рассказов, да и мне стало не до того. Мать умерла, а я и не понимал, что к этому шло. Я горевал и забыл о старухе. Она говорила мне имя: Чинья.

— Не может быть! — воскликнул Поно. — Ты слышал имя от меня, а ещё прежде знал о той, что помогала твоему деду, вот у тебя в голове всё и спуталось!

— Не спуталось! Бахари лгал уже тогда, скрывал, что она жива. Какие тайны она ведала? Я обещал, что освобожу её, и забыл!

Хрустнув пальцами, он забормотал:

— Она знала о каменных людях, знала многое… Она бы мне помогла! Как я мог забыть? Теперь так ясно помню, а прежде не вспоминал… Она не стала помогать Бахари, а мне бы помогла. Ты сидел с ней — о чём она говорила, какими тайнами делилась?

— Да она даже песни этой не знала, — сказал Поно. — Сама просила спеть. Сказала, что кончается нескладно, и всё. А у нас так поют!

— Песня… Может быть, песня что-то значит?

— Ещё бы, она ведь о храмах. Чинья ждала, пока не стало совсем поздно, Бахари приходил и мучил её, а она верила, что ты поможешь — а ты и теперь думаешь только о себе! Что ты хочешь от каменного человека? Ну, говори!

Сжав кулак, он развернулся к Фаруху. Тот отшатнулся, белый в свете ночной лампы, и торопливо проговорил:

— Вечную жизнь! Тебе не понять… Он знает, где источник: выпьешь из него и будешь жить вечно, как каменные люди. Я должен жить вечно!

— Тогда ты глуп! Ты слаб и труслив, и на свете нет ни одного человека, которому ты нужен. И ты хочешь этого на целую вечность?

— Ты… — тяжело проговорил Фарух. — Ты…

Он ещё посидел, глядя перед собой и скрестив руки на груди, а после встал и ушёл, и зверь пакари, выбравшись из-под сломанного ложа, заспешил за ним. Поно остался один.

— Ничего ты не помнишь! — сказал он с обидой неясно кому. — Не могла она петь тебе песню. Что же, она мне солгала? И зачем переделала слова? И кто она такая, если жила так долго?

Так и не найдя ответа, Поно уснул, примостившись на сундуке. От обиды забыл бояться. Он проснулся от того, что наместник трепал его по плечу.

— Тихо! — прошептал он, едва Поно раскрыл глаза. — Выйди и посмотри, только берегись, чтобы тебя не увидели!

Теперь стало слышно: шли люди, много людей. Они гомонили, ахали, смеялись. Ступали быки по подсохшей дороге, поскрипывали колёса.

— Чудо явлено вам! — летел над этим шумом протяжный голос. — Великие Брат и Сестра пробудили каменного человека! Возрадуйтесь, возблагодарите их! Просите о счастье, и они дадут! Светлоликий болен, но они исцелят его…

— Иди же, смотри, — с гневом велел Фарух, но гневался не на Поно. — Смотри, пока не поздно!

Поно вышел за ним во двор. Подобравшись к дороге, затаился за упавшим забором, под кустом, и отодвинул ветку. За нею мелькали ноги, и узловатые бычьи колени, спицы колёс — и снова ноги. Тогда он привстал, чтобы увидеть больше.

Шли кочевники. Ехала повозка с каменным человеком. Тот смотрел устало — если б не моргал, и не понять, что живой, — и горожане шли за ним, ахали, прикрывая рты, но близко не подходили.

Следом, окружённая стражей, двигалась вторая повозка. В этой сидел Бахари, а с ним темноволосый юноша с золотым обручем на голове. Он прятал лицо за краем тонкого полотна.

— Он выдаёт себя за меня, — со злостью прошептал наместник, тоже наклонившись к прорехе меж листвы и указывая пальцем. — А я ничего не могу сделать!

Поно его не слушал. Он заметил третью повозку, где сидели двое в золотых нарядах. Улыбаясь, они протягивали руки, и люди толкались, чтобы коснуться их, и отходили, счастливые, и глядели вслед. Меж этих двоих сидела Нуру, бледная, со сжатыми губами.

— Выйдем на дорогу! — зашептал Поно, хватая Фаруха за край одежды. — Выйдем, покажемся, откроем их обман!

— Кто нам поверит? — зашипел тот, отрывая от себя его пальцы. — Бахари скажет, я самозванец. Храмовники подтвердят. Уж они-то знают меня в лицо, они видят, что в повозке не я — значит, они заодно с Бахари. Здесь и другие мои советники… о, я запомню каждого, и они пожалеют! Предатели, паршивые псы!

— Как же они пожалеют, если ты прячешься, трус?

— Мы пойдём за ними, — сказал Фарух, глядя на дорогу и зло дёргая лист, но тот всё не обрывался. — Мы пойдём за ними… Посмотри: эти люди ходили ко мне на суд, видели меня, а им подсунули ряженую куклу с раскрашенным лицом, и никто не усомнился, что это я! Все они пожалеют… И что за урода нашёл Бахари: глаза на носу, а нос как крюк!

— Прямо как ты, вот его и приняли за тебя…

— Я запомню каждое твоё слово, каждое, и не думай, что спущу! Но сейчас мы нужны друг другу. Ты хочешь спасти сестру, а я не могу упустить Бахари. Он идёт к источнику. Идти должен я, а не он! Мы пойдём за ними, и мы что-то придумаем.

А быки всё шли, качая головами, и люди шли. Кто-то уже отставал: провёл уходящих до окраин, и довольно. Гончарный круг завертелся, глина расползлась, и небо, недавно чистое, быстро заволокло.

— Великие Брат и Сестра понесут счастье в другие земли! — летел напевный голос храмовника над всеми голосами. — Светлоликий Фарух, отец Тёмных Долин и Цветных Песков, Жёлтого берега и Сердца Земель, пойдёт с ними, чтобы исцелиться в пути. В его отсутствие Фаникией правит совет. Каждый, кто нуждается в справедливом суде, получит его…

— Отчего назвали не все мои имена? — спросил Фарух. — Пропустили всё, что о Великом Гончаре и Печи. Неужели и правда взамен него пришли новые боги? Если так, они не всемогущи. Они не сумели меня найти.

— Или ты им и даром не нужен, — сказал Поно.

Фарух с силой наступил ему на ногу. Поно, едва