Зоб дернулся, отчего нитка лишь сильнее стянула щеку, а значит, еще больней.

– Ы-ы!

– Зачастую, – как ни в чем не бывало, вещал Жужело, – человеку целесообразнее пребывать со своей болью в обнимку, нежели пытаться ее избежать. При более близком взгляде вещи не столь внушительны.

– Легко говорить: иголка-то у тебя.

Зоб с присвистом втянул воздух, когда игла в очередной раз куснула щеку. Стежки и швы были для него не внове, но странно, насколько быстро забывается та или иная разновидность боли. И вот сейчас эта ее разновидность безошибочно воскресала.

– Вот бы побыстрее разделаться…

– Понимаю и скорблю, только вся беда в том, что калечить у меня получается несравненно лучше, чем лечить. Трагедия моей жизни. Но тем не менее неплохо делаю швы, знаю, как по Аломантре накладывать повязки с вороньим когтем, да еще могу напеть-нашептать заговор-другой…

– И как, помогает?

– То, как я их напеваю? Разве что отпугивать кошек.

– Ы-ы! – взвыл Зоб.

Жужело большим и указательным пальцем сдавил ему порез и снова протащил нитку. Нет, в самом деле, лучше перестать выть, поберечь силы для ран посерьезней, чем эта царапина на щеке. Тем более что от вытья их не убудет.

– Прошу прощения, – Жужело крякнул от усердия. – Знаешь, я тут размышлял, и, кстати, не раз, в размеренные моменты досуга…

– Коих у тебя, видно, великое множество.

– Ну я ж не виноват, что ты столь нетороплив в предъявлении моей судьбы. Так вот, иной раз мне кажется, что человек совершает великое зло очень быстро. Вжик клинком, и готово. В то время как добрые деяния требуют времени, а заодно и всевозможных, подчас крайне непростых усилий. У большинства людей просто не хватает на них терпения. Особенно в наши дни.

– Уж такие времена.

Зоб сделал паузу, подкусывая на нижней губе лоскуток отслоившейся кожи.

– Я вот тоже иной раз думаю, а не слишком ли часто я эти слова повторяю? Может, я превращаюсь в своего папашу? В старого дурака-зануду?

– Это удел всех героев.

– Эк куда хватил, – фыркнул Зоб. – Куда нам до тех, кто доживает до песен о себе.

– Ужасное бремя для человека, слышать песнь о себе самом. Достаточное, чтобы любого превратить в дерьмо. Даже если он таковым изначально не был.

– Я бы не сказал. Вообще я считаю, песни о воинах-героях так или иначе раздувают в людях собственное «я». Они начинают им бравировать. А великий воин должен быть хотя бы наполовину безумцем и бессребреником.

– О-о. А вот я знавал некоторых великих воинов, которые безумными не были ну ни на понюх. А просто бессердечными, самовлюбленными сволочами, которым на все наплевать. Кроме, пожалуй, серебра.

Жужело надкусил нитку.

– Еще одно общераспространенное суждение.

– Ну а ты, Жужело, в таком случае кто? Безумец или бессердечный хер?

– Я пытаюсь лечь мостом между тем и другим.

Зоб хмыкнул, несмотря на то, что щека болезненно пульсировала.

– Ах, вот ты каков. Это, я тебе скажу, и есть усилие хренова героя. Верный его признак.

Жужело откинулся на пятки.

– Ну все, готово. И кстати, неплохо получилось, хотя это, наверно, смелое самовосхваление. Возможно, в конечном итоге я все-таки покончу с калечением и займусь лечением.

Сквозь все еще ощутимый звон в ушах Зоб услышал рычащий голос:

– Ага, но только после битвы, ладно?

Жужело поднял взгляд.

– Ба, да это же ни кто иной как наш защитник и благодетель, протектор Севера. Я чувствую себя таким… защищенным. Прямо-таки спеленутым, как дитя.

– У меня у самого всю жизнь такое ощущение.

Доу, руки в боки, смотрел сверху вниз на Зоба, а на него самого сверху вниз смотрело солнце.

– Ты хочешь подкинуть мне какую-нибудь драчку, Черный Доу?

Жужело медленно встал, поднимая за собой меч.

– Я пришел сюда наполнять могилы, да и Меч Мечей у меня вот-вот проголодается.

– Думаю, скоро я добуду дичь, и ты дашь ему поживиться вдоволь. А пока мне надо с глазу на глаз перемолвиться с Кернденом Зобатым. Прямо здесь.

Жужело шлепнул себя по груди ладонью.

– Мечтать не смею втискиваться между двух любовников.

И с мечом на плече снялся с места.

– Странный какой выродок, – проводил его взглядом Доу.

Зоб крякнул и медленно встал, вслушиваясь, как скрипят и постанывают суставы.

– Верен своему образу. Ты же знаешь, каково оно, иметь репутацию.

– Слава – узилище, сомнения нет. Как твоя рана?

– Хорошо, что рожей я отродясь не вышел. Так что смотреться буду не хуже прежнего. А что это по нам такое вдарило, отчего все вверх тормашками?

Доу пожал плечами.

– Да кто их знает, этих южан. Опять, поди, какое-нибудь новое оружие. Из области чародейства.

– Ох и злобное. Это ж надо, так далеко дотягиваться и косить людей.

– Ну а ты что думал. Великий Уравнитель, разве он не ждет нас всех? Всегда найдется кто-нибудь посильнее, побыстрее, поудачливей тебя, и чем больше ты сражаешься, тем быстрее он тебя отыщет. Такова уж жизнь для таких, как мы. У нас она – лишь время полета к этому роковому мигу.

Зоб не сказать чтобы воспринял это с восторгом.

– Если на то пошло, – вроде как возразил он, – будь то в строю или на марше, или хотя бы в бою под натиском врагов, но человек может биться. Делать вид, что он хоть как-то причастен к своей участи.

Зоб поморщился, коснувшись кончиками пальцев свежего шва на щеке.

– Как можно слагать песни о ком-нибудь, чью голову разнесло, когда он травил байку или сидел в нужнике?

– Это ты о Треснутой Ноге?

– Ну да.

Зоб, пожалуй и не видывал никого мертвее того мерзавца.

– Я хочу, чтобы ты занял его место.

– А? – ошарашенно переспросил Зоб. – Что-то в ушах шумит до сих пор. Я, кажется, малость ослышался.

Доу подался ближе.

– Я хочу, чтобы ты при мне был вторым. Вел моих карлов. Смотрел за моей спиной.

– Я? – вылупился Зоб.

– Ты, ты, драть твою лети! Совсем, что ли, оглох?

– Но… почему я-то?

– Ну как. У тебя опыт. И уважение… Прямо скажу: ты мне напоминаешь Тридуба.

Зоб моргнул. Ничего более хвалебного он ни от кого прежде не слышал, а уж тем более от человека, из которого похвалы щипцами не вытянешь. Насмешку – да, окрик – да, но похвалу…