Крик захлебнулся.

А дом… с ним что-то происходило.

Янек не собирался выяснять, что именно, небось не дурак, чуял, что уходить надобно… до двери добег, пусть бы лестница под ногами ходуном ходила.

А за дверью громыхала гроза.

Летела по небу охота, и Янек своими вот глазами, чтоб ему ослепнуть, ежели врет, разглядел и Охотника, и свору призрачных псов его… и как ему было? Дом разворачивался, выворачивался наизнанку, темно-красную, мясную будто бы. Гнилью от нее тянуло, тьмою, что расползалась по грязному полу, и кого коснулась, тот криком исходить начинал и таял.

Тогда-то Янек и решил, что пришел его час.

Уже и помолился, хотя прежде никогда-то себя молитвою не мучил, полагая делом пустым богов по малой нужде тревожить. Тут-то… не боги отозвались.

— Хочешь выжить? — спросил женский голос.

И вновь тьмою пахнуло, но иного свойства. Эта тьма обволокла Янека, она была точно мамкин кисель овсяный — густая, липкая. Мерзотная, что и не представить. Она просачивалась в рот, нос залепляла, но дышать Янек мог.

— Хочешь? — И волос его, небось разом седины добавив, коснулась ледяная рука. — Если хочешь, то кивни.

Он и кивнул.

А что? Он и вправду жить хотел. Кто бы не хотел? Смерть лютая, она, может, героизму и очень близка, да только Янеку такой героизм крепко не по нраву. Да и, подумать если, кто об нем узнает? Вот и выходит, что отказываться Янеку никакой выгоды.

— Тогда я тебе помогу. А ты поможешь мне…

Согласился.

И да, вывела она из дому что его, что иных людей. А после и к дороге.

Сказала, мол, идите… и пошли… к самому дому пошли. Что им еще оставалось? Гибнуть почем зря за людей незнакомых? Или за Яську вон, которая сама в бедах своих виноватая. Не водилася б с упырем, глядишь, и жила бы… и Шаман тоже, упрямый-упрямый, но только кто он супротив самой-то?

Янек рассказывал, вовсе не исповедуясь.

И прощениев просить не собирался.

Он свою судьбу сам выбрал… а каяться в том — покается, когда придет его час перед богами встать да держать ответ за все дела, что добрые, что дурные.

— Ох дурак, — покачал головой Себастьян.

— А ты умный, значит? — На дурака Янек обиделся и обрезом в бывшего студиозуса, который вовсе не студиозусом — от собака! — оказался, ткнул, чтоб, значит, не обзывался и вообще место свое знал. — Был бы умным, не совался б сюда… а так, гляди, может, приглянешься ей, то и пощадит. Главное, гонор свой не показывай. Гонорливых она страсть до чего не любит…

Сказал и замолчал.

Вели долго.

И Себастьян честно пытался запомнить дорогу, но выходило погано. Дрянные места. Налево глянешь — болото стелется желто-бурым ковром, из которого торчат-выглядывают вешки мертвых деревьев. Направо посмотришь — то же самое. Сзади — следы во мхах тают, будто чья-то рука разглаживает потоптанный незваными гостями ковер. Спереди и вовсе мутно, тропа вьется, едва заметная, проложенная, как Себастьян предполагал, исключительно ради нынешнего визита.

Честно говоря, было не по себе.

Не отпускало премерзопакостнейшее предчувствие, что идут они стройным шагом да в самую задницу если не мира, то Серых земель. И рассчитывать, что сие занимательное путешествие закончится благополучно, не следует.

А ведь главное, предполагал он, что так просто не отстанут, но… что с тех предположений?

Ничего.

— Вон там деревня старая. — Янек вновь носом шмыгнул и ладонью мазнул, уставился удивленно.

Кровь увидел?

Себастьяну-то ладонь Янекову не разглядеть, но запах чует, острый, пряный. Но думал Янек недолго, руку о штаны отер, головой мотнул, будто бы отгоняя какую-то навязчивую мыслишку.

— Говорят, что с нее все началося… с храму Иржениного. Древний он — страсть! — Янек первым ступил на тропу и от Себастьяновой компании отказываться не стал. Страшно ему было молчать, а иных охотников не было.

Разбойники отступили.

И будь их воля, вовсе предпочли б в место это не соваться. Себастьян их понимал. Пусть и не дошли до деревни, только-только показалась она вдали, а ему уже нехорошо было.

Веяло силой.

Знакомой такой силой, чье прикосновение Себастьяну случалось вьщержать в минувшем году, даже не прикосновение, а внимание ее мимолетное.

Здесь же сила жила. Если можно сказать, что мертвое живет.

Она отравила землю, и воду, и все, что только было в странном месте.

— Вот… Приграничье, значит. Обыкновенное, значит… Хольм он там… — Он махнул рукой куда-то за блеклое марево, что тучей повисло над деревушкой. — И постоянно воевали… воевали… а потом как-то вовсе поперли с силою страшной. Там в Познаньску смута какая-то назрела, навроде как… ну так Шаман сказывал, а я не помню всего…

Янеков голос сделался тонким, звенящим. И сам он побледнел, но все одно шел. Видать, ту, которая послала Янека в проклятую деревню, боялся он много сильней.

— И вот разведка-то донесла, что хольмцы идут, ну, значится, вообще рядышком. И что если через реку их пропустить, то многим нашим землям выйдет разорение. Тогда-то и решили ведьмаки войсковые Хольм остановить.

Эту версию Себастьян слышал.

Про силы, которые сошлись над Климовкой, про деревеньку, стертую с лица земли в одночасье, про эффект наложения… вектора… взаимоусиление… критический резонанс. О тех событиях писали осторожно, многословно, скрывая за словами и терминами истинную суть вещей. А теперь суть эта открывалась Себастьяну серыми камнями, что выглядывали изо мха. Гладкие, до блеска отполированные не то водой, не то ветрами местными. На камнях этих не селился лишайник, и мхи избегали касаться мертвых боков.

— Ну и вспомнили про старую волшбу, которая на крови делается, — продолжал рассказывать Янек, не замечая, что шаг его стал уже, а плечи сгорбились. — А вспомнивши, принесли в жертву всех, кто в Климовке жил…

Вот эта версия очень сильно отличалась от официальной.

Но Себастьян поверил.

Это место дышало смертью. Это место и было смертью. Это место… оно существовало на растреклятой изнанке мира, в которую случилось однажды заглянуть. И воспоминания о том остались не самые радужные.

Место помнило.

Людей, которые один за другим ложились на алтарь. Кто с воем и стенаниями, кто молча… помнило ведьмаков с руками в крови, у кого по локоть, у кого и поболе… помнило сопровождение, улан, которые хотели бы оказаться в ином месте и роптали, но, ропща, исполняли приказ.

Всегда найдется кто-то, кто приказ исполнит.

— Никого не пощадили… навроде только так оно и можно было…

У смерти стойкий запах. Сладкий. Пресный. Он забивает нос, оседает в легких, заставляя давиться воздухом. И кто-то сзади кашляет, хлопает себя по животу, по груди, пытаясь кашель этот выбить.