— Почему?

Клава нахмурил лоб, задумчиво затянулся сигаретным дымом инаконец весомо произнес:

— Они воняют!

Петюня понял, что пахнет жареным, и засуетился, потеряллицо… велел Рутке вызвать со двора строителей.

Те явились. Видимо, он и вправду привел их с вокзала, инеизвестно, где они ночевали и мылись, — во всяком случае, облик этойтроицы не посвежел с начала Великой стройки.

— У вас есть проект? — строго спросил Петюнястаршего, возможно, бригадира.

— Нет… — простодушно удивился тот…

— А как же вы строите?

— Но ты же нам нарисовал на проездном талоне.

— Так я только приблизительно объяснил — чего я хочу!

— Ну, вот мы и строим…

Они глядели друг на друга взором давних собутыльников. Свиду Петюня вполне мог присоединиться к этой бывалой бригаде и даже возглавитьее…

…И только письма Азарии…

Уже не раз я обнаруживала, что в особо тяжкие минуты егописьма, вопреки всему, несут в себе такую нежность, такое утешение, что слезыблагодарно наворачиваются на глаза. В такие дни его свистящий бич проносится внебе, не задевая моей макушки. Наоборот: строки лирических стихов или чьих-тописем, извлеченных им откуда-то из небесных закромов, как всегда, крадущиеся позыбкому краю моего настроения, отвлекают, обращают взгляд в другую сторону, всовсем иную жизнь… Бывает, он просто цитирует стихи: «Иерусалим — ВенецияБога…» — и вообще, любит поэзию Амихая…

Иногда, оборвав описание очередного теракта, спрашивает меняголосом Эмили Дикинсон: «Жив ли еще Бог? Друг мой — дышит ли он?»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Меня пригласили на спектакль в один из тех небольшихтеатров, которые носят имя затеявшего их режиссера или актера. Я, как обычно,не нашла в себе сил отказаться, хотя уже много лет театр не люблю и, глядя насцену, испытываю неловкость и недоумение. Это была пьеса известногодраматурга-символиста — долгие тирады, напыщенная речь, актеры «изображают» поусловиям игры и с первого своего появления подмигивают зрителю:

— «Мы изображаем, ты ж понимаешь!».

Главный герой говорил что-то вроде:

— Свободная жизнь, волны света, свет, плывущий наволнах света, воздух, вливающийся на волнах воздуха… — и так далее…

Я сидела, тосковала и думала — когда ж я научусь отводить отсебя эту мороку, и кто мешал мне сказать, что начальство срочно посылает меня вКазань или Ростов? Чертовы канальи, думала я, до каких пор вы будете морочитьлюдей?

В антракте мы с Борисом забрели в буфет, взяли по чашке кофеи сели за столик у окна. Оно выходило во двор — проходной двор, образованныйеще двумя домами по соседству. Все они были выкрашены в тот особыйбледно-желтый цвет, каким в большинстве своем выкрашены старомосковские дома вцентре города. Осенью, после дождя, он всегда оставляет впечатление последнего,еще не совсем погасшего солнца…

Я смотрела на низкую и глубокую арку, на крытый черным толемсарай, на ствол огромной липы, в высокой развилке которой застрял мятыйфутбольный мяч, угодивший туда, может быть, года три назад. Рядом с аркойкривилась водосточная труба, за колено ее цеплялась бельевая веревка… И все этобыло так трогательно и по-настоящему поэтично, — чего недоставало и пьесеи актерам, — что я смирилась с потерянным вечером, и долго еще этот тихийстарый двор в центре города-монстра стоял у меня перед глазами…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Microsoft Word, рабочий стол,

папка rossia, файл santa-Luchia

«…за последние дни несколько раз удавалось вырваться иззагаженной атмосферы Синдиката. Вчера, например, встретилась с Мариной в„Старом фаэтоне“. Мы заказали итальянский салат, мой любимый, — моцареллас помидорами, — и сидели часа два, обсуждая, — кто бы прислушался кнашему разговору! — куда деваются люди, когда они умирают, ведь они явноостаются существовать в пространстве… Но как и в каком?.. Марина рассказала,как умер на днях один ее друг, дрессировщик в уголке Дурова, как долго онасобиралась и никак не могла прийти к нему на выступление, как он позвонил ей избольницы накануне смерти, и какой это был точный по репликам, удивительныйразговор двух людей, похожий на обстоятельное обсуждение хозяйственных делтого, кто уезжает, с тем, кто остается на хозяйстве…

Потом заговорили о детстве, вспоминали людей детства — явспомнила слепую старуху-нищенку, иногда я отдавала ей свой бутерброд сповидлом, который покупала в школьном буфете за 4 копейки. Самым страшным былоподойти и отдать, положить в сморщенную грязную ладонь этот бутерброд, передатьего так, чтобы не коснуться ее жестких ухватистых пальцев… Вспомнила, какоднажды бесшумно шла за ней по липовой аллее, хищно прислушиваясь к бормотанию:«Липа… это липа пахнет… липа хорошо от кашля помогает… От всего липа помогает…и только от слепоты моей проклятой ничего не поможет…»

Я описывала странное свое чувство, что старуха где-то жива.Прошло с тех пор лет сорок… Марина кивала, говорила: — да-да, конечно,совершенно живехонька…

…Так начался этот тематический вечер, подготовленныйкаким-то прохвостом-издевателем не из самых высоких чинов, — там, наднами…

Часу в седьмом мы поднялись и вышли, и на Большой Никитской,возле витрины театра Маяковского, остановились в остолбенении: на строчке«Сегодня» было написано: «концерт Робертино Лоретти».

— Что-что? — спросила я. — Как это? Он развежив?

— А ты разве жива? — спросила Марина.

— Нет, ну я в том смысле, что о нем ведь сколько небыло слышно, а? Помнишь — «Джяма-а-аайка!»… Как я была влюблена в него в первомклассе!

— И я тоже, — сказала она.

— Я ради него, знаешь, на спор перепрыгнула широченныйарык, на дне которого валялась страшная железная арматура…

…И мы, как сном влекомые, пустились искать кассы, которыепочему-то находились не в самом театре, а где-то в другом подъезде. И кассызаворачивали за угол, ускользали и прятались в каких-то подъездах и смежныхмагазинах.

На ступенях одного из них стоял молодой человек с билетами вруках.

— А почем ваши? — спросила Марина.

— У меня по три тыщи, — сказал он, — но ядешевле отдам, я их в «Книжном казино» выиграл, а моя девушка не пришла.

— И почем же вы отдадите?

— Ну… а вы сколько можете дать?

— Мы? Сто рублей, — сказала Марина быстро,отстраняя меня вместе с выхваченным из сумки кошельком. (Она говорит — тывыхватываешь кошелек из сумки молниеносным движением, как оскорбленный горец —кинжал.)

— Ну, нет, — сказал он, — за сто рублей ялучше выброшу их совсем. — Аккуратно порвал, посыпал на асфальт и ушел, а мывошли в какой-то магазинчик по соседству, где в углу в окошке сидела тетка,скучала.