Такое расширение экономической деятельности было бы невозможно без сохранения коммерциализации примерно на прежнем уровне. И именно здесь сильнее всего сказались последствия Черной смерти. В деревнях снижение плотности населения вело, с одной стороны, к увеличению земельных наделов, а с другой – давало крестьянам возможность выторговать у землевладельца улучшение условий аренды. После 1350 года в Западной Европе наконец исчезла крепостная зависимость, и в западных королевствах землевладельцам в общем и целом приходилось труднее, чем крестьянам. Без борьбы не обошлось и тут: как мы увидим в следующей главе, этот период ознаменовался крупными крестьянскими бунтами – в некоторых областях Европы, в частности к востоку от Эльбы, они не только были подавлены, но и привели к закрепощению прежде свободного крестьянства, что способствовало развитию Польши как крупного производителя зерна на экспорт[403]. Между тем на Западе возникла сельскохозяйственная специализация (молочное животноводство, товарное овощеводство и садоводство, производство хмеля), крестьянский рацион обогатился (в Англии и Германии, в частности, в нем увеличилась доля мяса) и, что немаловажно, возросла покупательная способность крестьян применительно к ремесленным изделиям. Прежде это не имело большого значения, поскольку экономическому развитию способствовал в основном спрос среди высшего сословия, а не крестьян, однако теперь, с возникновением местной коммерции, это развитие получило подпитку и за счет крестьянского рынка. Более того, в Нидерландах, в Англии, в некоторых областях северной Италии распространялась практика ухода кого-то из крестьянской семьи в наемные работники по крайней мере на определенный период жизни – что само по себе предполагало повышение уровня коммерциализации. Следующим этапом в отдельных областях Нидерландов и на востоке Англии стало возвышение крестьянской элиты и средней прослойки, йоменов. Их разросшиеся владения все чаще обрабатывали наемные работники, что приводило к существенным изменениям в производственном базисе[404]. А наемным работникам – особенно в городах, где труд за деньги был преобладающей нормой, – в течение полутора веков после чумы сокращение их рядов давало возможность выторговывать повышенную оплату, несмотря на указы в области трудового права, которые большинство правителей старались издать чуть ли не сразу после отступления чумы (в Англии, например, в 1349 году) с целью удержать оплату труда в прежних рамках[405]. Все следующее столетие и даже дольше между работниками и работодателями шла упорная борьба – в городах бунты вспыхивали в этот период едва ли не чаще, чем в сельской местности. Но и здесь покупательная способность населения росла, одновременно подпитывая коммерциализацию и пользуясь ее плодами.

Это, разумеется, очень общая картина, и на ее основе не стоит делать слишком далеко идущие выводы. Социальная мобильность в этот период была ярко выражена, учитывая новую сельскую прослойку и неослабевающий приток крестьянских семей в города, где некоторым из них удавалось нажить состояние; давала о себе знать и растущая интенсивность товарообмена. Однако это было относительное развитие, экономическая интеграция, в частности, продвинулась ненамного (впрочем, она и в XXI веке еще не завершена), наемные работники почти повсюду составляли меньшинство (иногда совершенно мизерное), и в отношении этого периода по-прежнему трудно сказать, зависело ли усложнение экономики от крестьянского (то есть массового) спроса больше, чем от элитного. В общем и целом в экономике XV века заметна высокоуровневая сбалансированная система со своими достоинствами и недостатками, имевшая предпосылки для интенсификации сельскохозяйственного и городского ремесленного производства, а также дававшая возможность новым регионам-участникам (южной Германии, восточной Англии и северным Нидерландам) воспользоваться сохраняющимися каналами торгового обмена. После окончания Столетней войны к ним присоединились не задействованные ранее области Франции. В результате геополитическая обстановка в Европе менялась, иногда значительно. Однако ни в 1500 году, ни даже в 1600-м никаких коренных изменений в экономической структуре этой системы не наблюдается, как бы ни силились разглядеть здесь его зачатки историки, которым застит глаза промышленный переворот. В Европе бесспорно складывалась инфраструктура, необходимая, чтобы извлечь экономическую выгоду из следующей, уже внешней, перемены – прорыва португальцев в Индийский океан, а испанцев – в Атлантику и Америку на рубеже XV–XVI веков. К тому времени самые активные регионы Южной Европы процветали больше, чем давний экономический лидер Средиземноморья – Египет, который (как сейчас представляется) не сумел, в отличие от европейских регионов, оправиться от последствий чумы. Однако опередить в экономическом развитии великие азиатские области – западное побережье Индии, Бенгалию, восточный и центральный Китай – Европе до конца рассматриваемого периода не удалось, и никто от нее этого не ожидал[406].

Вот на таком фоне развивалась политическая история стран Европы после 1350 года, краткий экскурс в которую мы сейчас совершим, чтобы лучше представлять себе разнообразие, царившее на континенте в этот наиболее полно документированный период. Начнем мы с Франции, а затем двинемся против часовой стрелки через Британию, Пиренейский полуостров, Италию и германские земли, повернем на восток к Венгрии и Польше, а оттуда на север к Скандинавии (о еще более восточных территориях см. главу 9). На политической арене появляются три интересных новых игрока – Швейцария, Бургундия и Литва, а некоторые из прежних меняют конфигурацию. Нас будут интересовать не столько летописные подробности политических взлетов и падений, сколько некоторые базисные элементы политического устройства, прежде всего, меняющееся благосостояние правителей. Основное внимание я буду уделять характеру фискальной системы каждого государства, поскольку и государственный аппарат, и война (особенно война) к этому времени обходились гораздо дороже, чем, скажем, в 1200 году, что имело свои последствия. Таким образом, для сравнительной политической истории принципиально важно, полагались ли государи по-прежнему на доходы с собственных земель – «домена», как часто называют эти владения специалисты по данному периоду, или развивали налогообложение, чтобы содержать более многочисленную или постоянную армию и более разветвленный государственный аппарат. Проще говоря, правителям, не создавшим к этому времени сильную фискальную систему, сложнее было чего-то добиться как во внутренней, так и во внешней политике, хотя попытки они предпринимали, поскольку замыслы у не имевших ресурсов были не менее честолюбивые, чем у тех, кто такими ресурсами располагал. Это обстоятельство историки подчеркивают нечасто, но мне оно кажется существенным, поэтому я уделяю ему особое внимание[407].