– Парни, – сказал Калаш, – два батальона внутренних войск оцепили нашу березовую рощу, часть леса и перекрыли улицу Алишера Навои в двух местах. Их прислали, чтобы взять нас. Саня Цуприк ходил в разведку, он вышел за оцепление, прошелся по бульвару Перова и вернулся к нам. Вот такое они выставили оцепление. Вот так они делают все: грубо, бездарно и неумело. Если бы я хоть на секунду сомневался в наших силах, я дал бы сейчас команду разойтись, и вы прошли бы через оцепление, как это сделал Саня, а завтра утром мы опять собрались бы в парке и смеялись, вспоминая этот вечер. Но я уверен в вас больше, чем в себе! Поэтому мы будем вести себя не как партизаны, на которых устроена облава, а как воинская часть, попавшая в окружение. Мы выйдем со знаменем, не прячась. Мы дадим бой, мы покажем им нашу силу. Да, их больше почти в двадцать раз, но посмотрите, кого бросили против нас: пацанов, которые умеют только картошку чистить и ходить в патрули. Им не доверили боевые патроны, потому что они скорее перестреляют друг друга и мирных жителей, чем попадут хоть в одного из нас. Сейчас ночь, и все, о чем мечтают эти дети, – вернуться в казарму, забраться в постель под теплое одеяло и тихо уснуть. Они думают о нас с ужасом, поэтому мы пройдем через два кольца как боевой нож, быстро и красиво.

Калашу приходилось выступать перед подчиненными и в армии, и после, но впервые он говорил без подготовки, на одном лишь вдохновении. Заканчивая фразу, он не всегда знал, что скажет в следующей, но точно знал, какими словами закончит. Выступая сейчас перед своими ребятами, он чувствовал себя их речевым аппаратом. Он говорил то, что они думали, чутко улавливал настроение, и слова, точные, безошибочные, сами находили его.

– Маркс сказал, что парижские коммунары штурмовали небо. С тех пор прошло больше ста лет, но уже тогда каждому было ясно, что, не штурмуя небо, ни за что не навести порядок на земле. Теперь наша очередь идти на штурм! Мы пройдем через березовую рощу и разорвем оцепление перед выходом к центральной аллее.

Сегодня мы вернем названию парка его прямой смысл. Мы смоем всю грязь, которой заляпали его фарцовщики и торговцы наркотой, и он снова станет парком победы. Нашей первой победы!

– Ура-а! – взревели тридцать человек, не отводя от Калаша влюбленных глаз, и сам он кричал вместе со всеми. – Ура-а!

Этот яростный рев услышали, не могли не услышать, и значит, времени у них больше не было.

– Еще одно, – продолжил Калаш. – Когда войдем в рощу, перестроитесь в колонну по четыре. Разобьетесь на пары и во время столкновения будете страховать напарников. Но только напарников! Когда убедитесь, что ваша пара прошла оцепление, тут же уходите на Комсомольский или в Очереты – кому куда ближе. Не ждите остальных, не создавайте толпу, это опасно. Остальные – не хуже вас, они тоже справятся. Это ночь можете провести дома, но утром вы должны исчезнуть из Киева. Поживите месяц где-нибудь в селе, в другом городе, дайте пыли осесть. И последнее. Если кого-нибудь потянут на допрос и скажут, что нашли его фамилию в каких-то списках – не верьте. У нас нет никаких списков, все ваши имена только в моей голове. А я не назову никого. Мы не воры, не преступники, мы не нарушали никаких законов. Вам не в чем сознаваться. Они боятся нас только потому, что мы правы! Все, я закончил!

Калаш не сказал бойцам, что на участке прорыва оцепления их может встретить еще и группа захвата, которая наверняка будет вооружена. Не сказал, потому что не был в этом уверен, а неуверенности нет места ни перед боем, ни в бою.

Не оставаясь больше в лесу, они спустились к Алишера Навои и пересекли ее под изумленными взглядами всех, кто топтался возле машин, не зная, что делать и ожидая команды.

– Вон они! – закричали сразу несколько офицеров. – Вон, пошли! Давайте свет, живо!

Один за другим вспыхнули два мощных прожектора, и через минуту яркие широкие лучи пересеклись, выхватив из темноты ночи группу, стоявшую на краю березовой рощи.

– Стой! – скомандовал Калаш. – Становись в колонну по четыре. Столько света, столько зрителей, а у нас ни одного занятия по строевой не было. Позоримся перед внутренними войсками, – пошутил он, и отряд мгновенно почувствовал, что состояние спокойной уверенности не покидает командира.

– Гантеля, – подозвал Любку Калаш, – будешь идти впереди со знаменем. Сможешь?

– Смогу, конечно, – обрадовалась Гантеля.

– Когда надо будет, я сам тебя прикрою.

Широким уверенным шагом в скрещенном свете двух прожекторов отряд Калаша быстро пошел через березовую рощу по направлению к парку. Красный флаг, выгоревший на полях давних боев, развевался перед ними. В роще было тихо, даже шум машин не доносился сюда.

– Песню бы сейчас, – вслух подумал Калаш.

– Я сегодня после репетиции, – отозвался Леня Буряк, музыкант оркестра Киевского Военного округа. – У меня и труба с собой.

– Играй, Леня!

– Что играть, Калаш?

– Смешной вопрос, Леня! Начинай!

И над ночным парком, над его тишиной, над солдатами оцепления и группой захвата, растерянно смотревшей им вслед с улицы Алишера Навои, над осенними рыбами, засыпавшими в придонном иле озера, заскользила пронзительная мелодия «Интернационала» в недостижимо-высоком сопрановом регистре.

– Это что, мать его, такое? – полковник Солопай, командир войсковой части 32273, опустил бинокль и повернулся к офицерам, стоявшим в кузове грузовика за его спиной. С машины и без бинокля был отлично виден отряд Калаша с развевающимся над ним флагом Советского Союза. Отряд приближался, он шел прямо на них быстро и уверенно.

Солопай глянул на начальника штаба и начальника полит отдела, но этих спрашивать было бесполезно: оба, не отрываясь, не замечая ничего вокруг, уставились на марширующий отряд. Тогда он посмотрел на Бубна:

– Что это за цирк, товарищ полковник, вы мне объясните?

– Это антисоветская организация, созданная с целью совершения особо опасных государственных преступлений, товарищ полковник, – стараясь говорить спокойно, ответил Бубен. – Ее действия будут квалифицированы по статье шестьдесят четвертой Уголовного кодекса Украинской ССР.

– Вот это? – не поверил Солопай. То, что видел он, стоя в открытом кузове грузовика, больше всего было похоже на фильм о революции, о гражданской войне, из тех, что по субботам крутили в клубе его части. Только теперь, по какой-то дикой прихоти невидимого закулисного режиссера, он и два его заместителя, советские офицеры, коммунисты, изображали отъявленную белогвардейскую сволочь. Солопай чувствовал себя так, словно это он вступил в антисоветскую организацию, а не защищает здесь закон и порядок.

– Да, именно это, – подтвердил Бубен. – Вы намерены командовать операцией, товарищ полковник?

Бубен смотрел на полковника с ненавистью. Три последних дня он едва сдерживался. В этом городе невозможно работать быстро. Никто не хочет принимать решения, все тянут сопли, как малиновый кисель. Царство сонных и ленивых дармоедов…