— Нет, не понял. Я думаю, есть что-то еще. И, думаю, тебе лучше сказать мне об этом. Прямо сейчас.

— Ладно, — сказал Монти. — Я убил ее.

— Ты… убил… Софи?

— Да. Конечно, она и без меня бы скоро умерла. Но я убил ее.

Повисла пауза; потом в камине с сиплым шелестом рассыпались прогоревшие угли — будто кто-то вздохнул в тишине.

— Чтобы избавить от страданий? — спросил Эдгар.

— Нет. Не думаю. Скорее всего, от злости, или из ревности, или еще почему-то. Меня пугала ее смерть, пугали предсмертные муки, и я все время думал о них со страхом. Но убил я ее не из-за этого. Я убил ее, потому что она довела меня до бешенства.

— Но ты… не хотел?..

— Да нет. Пожалуй, хотел. Это, конечно, было не преднамеренное убийство. У меня и раньше часто возникало желание ее ударить, она сама нарочно пыталась меня до этого довести, — но я ни разу даже пальцем ее не тронул. Но в конце… это было как наваждение — мне хотелось, чтобы она рассказала все, прежде чем умрет, — ведь после я бы этого уже не выяснил, никогда. Но потом вдруг — как-то неожиданно — оказалось, что я не могу больше этого выносить — всего того, что она говорила… и чего не говорила… и я схватил ее за горло и сдавил… а потом… отпустил, но… она была уже мертва.

— О Боже…

— Ну что? — сказал Монти. — Получил свое «что-то еще»? Надеюсь, теперь ты уже вполне доволен. Еще глоток виски на посошок?

— Нет, не надо… не говори так. А как же… Врач ведь должен был…

— Да, доктор Эйнзли смотрел ее. Разумеется, он видел следы на шее. Но не сказал ни слова. В свидетельстве о смерти написано «рак».

— Монти, Монти…

— Как видишь, интуиция тебя не подвела. Вряд ли бы из меня получился хороший учитель.

— Перестань, я совсем не то хотел… Но скажи мне, это из-за чувства вины ты такой?..

— Такой — какой есть? Видишь ли, друг юности моей, тут не совсем вина. Скорее, глубокий шок. Понимаешь… я любил ее. То, что я тебе сейчас рассказал, выглядит со стороны как… зверство… как сумасшествие… но я любил ее… со всей страстью… и нежностью… любил все те мелочи, в которых была она сама… И это неправда, что она тогда говорила… и я тоже… что в нашей жизни не было ни минуты радости… Потому что они были… Конечно, она без конца дразнила меня, мучила нарочно… Но мы любили друг друга, и она всегда могла на меня опереться… и только в конце, когда ей было так плохо… и так страшно… она не хотела умирать… она не была готова… ни душой ни умом… к тому, что смерть может подступать так медленно, так неумолимо… От страха она стала другим человеком… и, кроме меня, ей некому было все это высказать… всю тоску, весь ужас… она хотела, чтобы и я страдал, и мне нужно было… принять это страдание коленопреклоненно… но я не мог, не хотел видеть, что она уже умирает… и отвечал ей тем же… требовал рассказать одно, другое, третье… и так мы изводили друг друга… до конца… пока я ее не убил… Все должно было быть по-другому…

Но это не вина, это шок… от этого можно спятить… Умри она своей смертью, все было бы… но я сделал это собственными руками… я прервал наш с ней разговор… и его тоже надо было вести по-другому… Я выбрал момент ее смерти… Я решил, когда ей уходить… И кажется, будто… никакой неумолимости не было, все произошло чуть ли не случайно… будто она не должна была умирать… и даже умерла не совсем… только наполовину… а наполовину все еще здесь… и это тянется и тянется… она продолжает умирать… и так все и будет… она будет умирать… и страдать… всегда.

Пока Монти говорил, его начало трясти, губы и руки дрожали. И вот огонь, на который он смотрел, начал расплываться перед его глазами, в глазах и во рту стало влажно, из глаз хлынуло, из груди вырвался всхлип, и сразу все лицо залилось слезами, слезы со щек капали на пиджак и на пол. Он неловко сполз на пол и, облокотившись на сиденье стула, плакал навзрыд, как ребенок.

Эдгар, смотревший на него ясными горящими глазами, подошел и тоже сел на пол.

— Ладно. Поплачь. Отплачешься и успокоишься. Ты молодец, что рассказал мне. Молодец.

Мало-помалу Монти затих и, развернувшись к стулу спиной, стал стирать слезы со щек тыльной стороной руки.

— Поедем со мной в Мокингем, — сказал Эдгар. — Поживи там, пока не надумаешь, что делать дальше. Пожалуйста, Монти. Я, конечно, не бог весть кто, но все-таки старый друг. Я знал Софи — и любил ее. А теперь, после того как ты мне все это рассказал, мне кажется, будто мы с тобой связаны, — ты и я, связаны крепко-накрепко.

— Угу, — сказал Монти своим обычным голосом. — Узами страшной тайны.

— Видишь, ты уже приходишь в себя. Только не надо делать вид, будто ничего не случилось и будто мир не перевернулся — для нас с тобой, сегодня. Он перевернулся, стал совсем другим.

— Да?

— Позволь мне взять тебя за руку и вести — будто ты слеп или хром. Не бойся, на меня можно положиться.

— Я слеп и хром, — сказал Монти.

— Это самое разумное, что я слышал от тебя за последнее время. Поедем со мной в Мокингем! Там так красиво. Мы с тобой будем спорить — помнишь, как раньше?

— И ты по-прежнему смотришь на меня без ужаса?

— Не говори ерунды.

— Представляю, как ты сейчас доволен, что я все-таки сорвался. Для тебя это, наверное, грандиозное достижение.

— «Принц, чей оракул находится в Дельфах, не говорит и не утаивает, но знаками указывает».[28]

— А, вон ты о ком. Не уверен, что…

— Но ты ведь не станешь говорить, что все вышло сегодня случайно?

— В том смысле, что на твоем месте мог быть кто угодно другой? Нет. Это мог быть только ты. Пользуясь твоим скромным выражением, ты, конечно, не бог весть кто, но…

— Я любил Софи и…

— Нет. Нет. Дело не только в этом и не только в юношеских воспоминаниях. Просто ты это ты.

— О-о… — вырвалось у Эдгара.

— Ну, ты все понял.

— Ты поедешь со мной в Мокингем?

— Да, — сказал Монти. — Будем сидеть на террасе, курить сигары — во всяком случае, ты будешь курить — и спорить о Линии и Пещере.[29]И ты будешь лечить меня… от моего недуга.

— Монти, ты не шутишь? Это же все меняет.

— Думаю, что не шучу. Нет, не шучу. Но я устал, Эдгар. Иди, прошу тебя. Я уже битый час пытаюсь тебя выгнать.

— Слава богу, что я тебя не послушал.

— Все, теперь можешь спокойно уходить. Я весь излился. Я пуст. Спокойной ночи.

— И ты правда поедешь со мной?