— Думаю, что я наполовину еврейка, наполовину ирландка.

Мной снова овладел смех.

— Завидное положение у сироты: получаешь все блага и не надо слушать советов. — Золотая проволочка позванивала. — Отрава семейной жизни — советы. — Кто теперь занимался обобщениями? — Можно спросить, какое новое дело вы себе подыскали?

— Я собираюсь открыть магазин в Нью-Йорке — а потом, может быть, в Ньюпорте. Дамские вещи — не платья, не шляпы, просто красивые вещи. Это будет очень модное место. — Она не выделила слово «очень»; магазин будет очень модный — и все тут. Я сразу отметил в ней эту зрелость суждений.

— Как вы его назовете?

Мои пальцы дотянулись до ее пальцев.

— Не знаю. Я сменю имя. Может быть, выберу какое-нибудь простое, вроде Дженни. В магазине все будет просто, но изысканно. Может быть, в первые недели ничего и не купят, но они вернутся — посмотреть еще разок.

Она поднесла бокал к губам. Потом опустила руку на стол, туда, где она прикасалась к моей.

— Чем вы занимаетесь, мистер Норт?

— Я студент. Когда война кончится, вернусь в колледж.

— Что вы изучаете?

— Языки.

— У вас симпатичные приятели. В форте Адамс много таких?

— Да. По разным причинам нас не отправили за океан. Зрение у меня в порядке, но чуть хуже, чем требуется в действующей армии.

Пальцы моей правой руки уже переплелись с ее пальцами. Сперва глаза, потом руки — я понемногу осваивался.

Она спросила:

— А когда вы научитесь языкам, что будете делать?

Она крепко схватила мою егозливую руку, прижала к столу и накрыла ладонью, чтобы утихомирить.

— Позавчера в Нью-Йорке я был на волосок от гибели. Родственник моей матери занимается импортом китайских шелков. Большая контора. Машинистки бегают на задних лапках, как дрессированные мышки. Он предложил мне место по окончании колледжа. Говорит, что война продлится от силы месяц, то есть я окончу в двадцатом году. Он шотландец и хозяин каждому своему слову. Пообещал, что через пять лет я буду зарабатывать пять тысяч в год. Я минуты три боролся с искушением. Потом поблагодарил его как следует и ушел. На улице я пугал нью-йоркцев криками «Контора! Контора!!». Нет, мне не обязательно сорок лет сидеть на стуле, чтобы заработать деньги.

— Теодор, тише!

— Я буду актером, или сыщиком, или путешественником, или дрессировщиком диких зверей. Заработать я всегда сумею. Чего я хочу — это увидеть миллион лиц. Я хочу разглядеть миллион лиц.

— Тсс… тсс!

Я понизил голос:

— Наверно, я уже видел миллион, и вы — тоже.

Она молча смеялась.

— Но вы — новое лицо, мисс Дженни. Если ты бродишь по свету, тебя поджидают на пути Неаполитанский залив, гора Чимборасо и прочее. Тебя поджидают неожиданности вроде мистера Эдгара Монтгомери… большие неожиданности вроде мисс Дженни. — Я наклонился и поцеловал ей руку. Поцеловал еще раз и еще.

Бармен крикнул:

— Леди и джентльмены, бар закрывается через пять минут. Солдат, у нас эти штучки не положены. Вы слышали, я сказал «леди и джентльмены», — к вам это тоже относится.

Я гордо поднялся и произнес:

— Бармен, мне не нравится ваш тон. Мы с этой дамой женаты три года. Прошу вас немедленно извиниться перед моей женой, иначе я доложу о вас мистеру Пендлтону, администратору этой линии и моему двоюродному брату.

Меня услышали даже гуляки.

Бармен сказал:

— Я не хотел вас обидеть, мадам, но могу сказать и мистеру Пендлтону и кому угодно: где ваш муж, там всегда какие-то чудеса. Двадцать минут назад он лежал тут замертво.

Миссис Уиллз сказала:

— Спасибо, бармен. Вы, конечно, понимаете, что надо быть снисходительным к солдатам, которые едут на побывку, перед тем как отправиться за океан и проливать за нас кровь.

Гуляки зааплодировали.

Она встала с бокалом в руке и надменно произнесла:

— Мой муж — выдающийся человек. Он говорит на двенадцати языках лучше, чем по-английски.

Новые аплодисменты. Я обнял «женушку» и закричал:

— На ирокезском! На чокто!

— На эскимосском! — крикнула она.

— На верлиокском!

— На бишбармакском!

Раздались крики: «Налейте им!» — «Шпрехензидойч!» — «Моя любит китайска девуска!»

Зардевшись от успеха, мы сели — образец супружеской любви и счастья.

Однако нас неожиданно отодвинули на второй план мировые события. На лестнице появился вахтенный в зюйдвестке, с керосиновым фонарем в руке. В детстве он, видно, слышал глашатаев и загорланил что было сил: «Леди и джентльмены, прошу внимания! По радио сейчас передали, что война кончилась. Подписано — как его! — перемирие. Капитан велел объявить в салоне, а которые спят, тех не будить. Идет большая волна, мы, наверно, задержимся, причалим в Ньюпорте или Фолл-Ривере… Томми, капитан велел сказать, что линия выставляет бесплатное угощение тем, кто не лег. Я пошел в машинное отделение».

Поднялся адский шум. Гуляки швыряли через весь салон посуду. Плевательницы были тяжелы для метания, зато их удобно было катать. В зал повалили картежники.

— Дженни, — сказал я.

— Что?

— Дженни, давайте не расставаться.

— Я вас не слышала.

— Нет, слышали! Нет, слышали!

— Да что вам взбрело в голову!

— Дженни!

— Да… война у нас не каждый день кончается. Минут через десять приходите в семьдесят седьмую каюту. Будильник у меня поставлен на полшестого.

Я закружил ее в воздухе. Когда я опустил ее на пол, она ушла вниз, в каюты, отведенные для слуг; я пошел наверх и уложил чемодан.

«Charmes d'amour, qui saurait vous peindre?» — написал Бенжамен Констан, рассказывая о подобной встрече. «Очарование любви! Кто может тебя изобразить!» Щедрость женщины, уверенная нежность взрослого мужчины — благодарная хвала природе, раскрывающей себя, хотя и с напоминанием, что конец у всех — смерть, смерть — неизбежность, смерть, соединенная с жизнью в цепи бытия — от первозданного океана до конечной стужи: «Charmes d'amour, qui saurait vous peindre?»

Она, наверно, выключила будильник сразу: звонок меня не разбудил. Проснулся я от пароходного гудка — и не увидел ни ее, ни ее вещей. На зеркале было написано мылом: «Оставайся таким же». Я оделся и хотел уже выйти из каюты, но вместо этого бросился на кровать и зарылся лицом в подушку — один и не один.

Я сошел на берег чуть ли не последним. С трапа мне открылось странное зрелище. На Вашингтон-сквер горел большой костер. Вокруг него плясали сотни наспех одетых мужчин, женщин и детей, а в ногах у них вертелись ошалелые собаки. «Война кончилась! Война кончилась!» Весь Девятый город обнимался и целовался — особенно с военными, которые сошли с парохода или гуляли по городу. Быть может, меня обнимали и целовали Матера, Авонцино и миссис Киф, Уэнтворты и доктор Эддисон, но это был ноябрь 1918 года, и во всех Девяти городах я знал только семерых штатских. Личный состав ньюпортской пожарной части метался по улицам в бесполезном неистовстве. В сквере, где я расстался с Алисой, в нездоровом соседстве возникали стихийные молебствия и скандальные оргии. В ночном кафе Николаидиса кончились кофе и булки с сосисками, и его грабила толпа рассвирепевших посетителей. Читатель, это было упоительно!