мужественно боролись с вами за свободу плененной нацистами Бельгии, за всеобщую победу над врагом. Настал час расставанья. Национальный Совет движения Сопротивления по требованию правительства решил распустить партизанскую армию. Что ж, мы выполним приказ. Но я уверен, что каждый из вас, вернувшись домой, останется преданным тем высоким гражданским идеалам, во имя которых мы проливали кровь в горах. Мы не спрашивали, кто ты: бельгиец, русский, француз, поляк? У нас была одна цель — громить ненавистного врага. Мы были братьями и останемся ими, где бы ни были и как бы ни сложилась у каждого из нас судьба. Да здравствует интернациональное братство!

После митинга батальоны торжественным маршем прошли по улицам Комбле-о-Пона. Жители бросали под ноги партизан цветы, американские солдаты отдавали честь.

Вечером в ресторане «Арденнский вепрь» собрались офицеры расформированного партизанского полка. Не было только Феликса Герсона, он сразу после парада отбыл в Аукс-Тур к больной жене.

Хозяин ресторана, близкий друг бургомистра Жюстена, не поскупился, столы ломились от бутылок и закусок.

Довбыш провозгласил себя дегустатором, снимал пробу чуть не из каждой бутылки, то кривился, то причмокивал, в выпуклых глазах его играла задиристая бесшабашность, и, возможно, только Антон знал: за этой бесшабашностью кроется безысходная тоска, потому что расставанье с боевыми друзьями Егор переживал болезненно, как ребенок.

Круглолицый Марше после первого же глотка вина вцепился в Савдунина.

— Посоветуй, Андре, что делать. Она — венчаться, и только, а меня тошнит от церкви.

Савдунин мастер на советы:

— Есть такой анекдот. Надумал один парень жениться, а невеста, значит, говорит ему...

Фернан, перегнувшись через стол, убеждал Денелона:

— Ты не бойся, Мишель, не святые горшки обжигают. Была бы шея, а хомут... Вот я, к примеру, кто такой я?..

Бургомистра тоже пригласили на ужин. Прослышав о том, что партизанский врач заядлый охотник, он подсел к Мишустину. За два года Иван Семенович так и не смог овладеть французским, плохо разбирал, когда частят словами. Темпераментный Жюстен, войдя в раж, забывался, строчил будто из пулемета. Мишустину оставалось лишь вставлять по слову:

— Такое дело... да, конечно... да, понял, понял...

Франсуа Балю сидел, склонив голову на ладони, словно бы задремал, на самом же деле чутко прислушивался к нестройным голосам за столом.

— О чем задумался, начштаба? — спросил Щербак, легонько тормоша друга за плечо.

— Бывший... Теперь, командант, добавляйте: бывший.

— Пусть так, — согласился Антон. — Но ведь и я экс-командант, иными словами — бывший.

Балю усмехнулся одними глазами.

— Меня всегда удивляло, как примитивно и грубо человек подчиняет почти все священные ритуалы на потеху собственной утробе. Именины — за стол, свадьба — за стол, поминки — опять за стол...

— Так ведь на том свете не дадут! — весело откликнулся Егор. — Там все будет иначе. Ни тебе ложки, ни рюмки... Вечный пост!

— Социально-бытовой атавизм, — голосом дельфийского оракула произнес Савдунин и театрально ткнул пальцем в Жюстена и Мишустина: — Вот виновники! Когда их предки впервые убили мамонта, они сообразили, что съесть его можно только сообща. Потом мамонты перевелись, а коллективное застолье процветает и поныне.

Неожиданно, рванув воротник, вскочил Денелон:

— Прекратите! Я больше не могу, я не верю вам! Вы только делаете вид, что вам весело, а на самом деле... — Голос Мишеля упал до шепота. — Мы же в последний раз...

За столом стало тихо.

— Ч-чертов хлопец, — слегка заикаясь, прогудел Довбыш. — А ведь он ухватил-таки истинную правду за хвост! Разве не так, братишки?

— Факт, — промямлил с полным ртом Савдунин. — Но я до сих пор не знал, что у правды имеется хвост.

Никто не засмеялся.

— Прошу налить! — произнес Балю.

— Все-таки налить?

— Вот именно. — Начштаба поднялся, расправил в тесном кителе плечи. — За Жозефа Дюрера, камарады!

— И за комиссара Жана! — добавил Фернан.

— И за Жана. Жаль, что я не знал его. За всех, кто не дожил до победы...

Просидели почти до рассвета. Вспоминали боевые эпизоды, последние бои под Комбле-о-Поном и Айваем, обменивались адресами, сувенирами, пели солдатскую песню Василька.

— Пти-Базиль, — задумчиво молвил Жюстен. — Помню, как хоронили его. Это был почти мальчик... Гравер так и выбил: «Пти-Базиль». А фамилию почему-то забыл.

Щербак растерянно взглянул на Довбыша:

— Ты знаешь фамилию Василька?

— Фамилию? Знал комиссар. Для меня он был просто Василек.

— Вот она, солдатская судьба, — сказал Антон тихо. — Как же я разыщу теперь его мать?

Настроение испортилось. «Мы же в последний раз...» Пусть в последний. Завтра, нет, уже сегодня все разъедутся кто куда. Франсуа — в Брюгге, у него там семья — родители, жена, сын. Мишель — в Льеж, надо его попросить, чтобы разыскал Люна. Марше — на ферму под Ремушаном, в примаки к молодице, на которую он засматривался во время своих интендантских вылазок. Феликс уже наверняка дома. Только Фернан остается в Комбле-о-Поне работать в типографии. Зная неусидчивую натуру сына, Анастази решила не отпускать его далеко от себя... Но ведь кроме них есть еще Довбыш, Савдунин, Ксешинский, есть полсотни ребят, готовых идти за ним, за Антоном, хоть на край света. Когда же наконец прибудет в Брюссель советская миссия? Как хочется увидеть хотя бы одного человека оттуда, с Родины!

От выпитого вина шумело в голове. Щербак вышел проводить бургомистра.

— Я слышал, вы будете работать в Федеральном комитете фронта независимости? — спросил Жюстен.

— Где-то и мне надо добывать свой кусок хлеба...

— Магистрат решил взять русских на содержание до самого вашего отъезда домой.

— Спасибо, Жюстен, вы настоящий друг, — поблагодарил Щербак. — Скажите честно: вам попало за ту листовку?

— В черный список занесли наверняка.

— Это опасно для вас?

Жюстен зябко повел плечами:

— Поживем — увидим. Чувствуете, как похолодало?

В тумане призрачно, будто привидения, вырисовывались контуры зданий и деревьев. Все поседело за одну ночь — на землю упал первый серебристо-серый иней.

4

Если бы не Фернан, я не нашел бы дороги. Собственно, никакой