рассердился Каламатиано. — Он только меня подводит такими поступками.

— Он давно вас подозревал, я просто не говорил вам, но он сначала меня расспрашивал, потом заставлял следить за подъездом, и тогда вот я вас и углядел, а потом, видимо, перестал доверять и мне и взялся за дело сам. И вот чем все кончилось.

— Он задумал убить Ксенофона Дмитриевича? — спросила Аглая Николаевна.

— Не знаю, — ответил Петя.

Каламатиано засобирался домой, но Аглая Николаевна встала у двери и никак не хотела его отпускать.

— Если вам необходимо сегодня быть дома, то я тогда пойду с вами и останусь на всю ночь! — решительно объявил Петя. — Потому что это действительно опасно.

И Ксенофон Дмитриевич остался. На следующий день он заехал с утра к себе домой и обнаружил на письменном столе записку: «Тебе повезло, они уберегли тебя. Только надолго ли?» Записка была без подписи, но Каламатиано тотчас понял, кто его поджидал здесь всю ночь.

27

Рейли вынырнул из гущи событий так же внезапно, как и исчез в начале лета, заявившись к нему домой в одиннадцать вечера, и Каламатиано чуть не прострелил ему череп, поджидая Синицына. Револьвер раздобыл ему Сашка Фрайд, особенно не вникая в подробности: коли надо, так надо. Подполковник не появлялся уже несколько дней, и каждую ночь Ксенофон просыпался от малейшего шороха и стука, возникавших за дверью. Ему всякий раз мерещилось, что Синицын уже забрался в квартиру, наблюдает за ним и наслаждается его страхом, чтобы потом прикончить его.

Каламатиано вставал, обходил квартиру и валился на кровать, засыпая мгновенно, но через полчаса просыпался неизвестно отчего. Да, он боялся. Он не хотел так умирать. Не хотел умирать, не повидав своего сына. Но если бы Синицын предложил ему выбор: либо жизнь, но решительный отказ от Аглаи, либо смерть, Ксенофон выбрал бы второе. Ему так казалось, что он выбрал бы второе. Перед самим собой не хотел представать трусом, ему грезилось, что он герой. Хотя он боялся. У него тряслись поджилки, и нервный озноб встряхивал его так, что радужные круги расходились в глазах. Впрочем, днем все страхи улетучивались, он расшифровывал донесения агентов, переводил их на английский, отдавал шифровальщикам, работа отвлекала от всяких посторонних мыслей и тревог, он собирался заскочить на Большую Дмитровку, но Пул, готовя секретное совещание трех союзнических миссий, завалил его работой, загоняв курьеров между Москвой и Архангельском.

Ксенофон Дмитриевич еле приползал домой, усталый как черт, но, едва попадал ночью в пустую квартиру, страхи снова обступали его, не отпуская до утра.

В один из таких вечеров и раздался этот стук. Резкий, вызывающий, грозный. Ксенофон Дмитриевич подошел к двери, спросил: — Кто там?

За дверью молчали. Он снова спросил. И снова молчание. Он взвел курок. Но открывать не стал. Ушел в комнату. И вдруг снова резкий стук. Ксенофон на цыпочках подобрался к двери.

— Кто там?

— Это сотрудник большевистской Чека, — хрипло отозвался голос за дверью. — У меня ордер на ваш арест!

— Какой ордер? Я сотрудник американского генконсульства и гражданин Соединенных Штатов Америки! У меня дипломатическая неприкосновенность! — нервно выкрикнул Каламатиано.

— Вы злей-ший враг на-шей вла-сти! — по слогам выговаривал голос. — И если не откроете, мы возьмем штурмом вашу квартиру!

Явный английский акцент слышался в голосе за дверью, но Ксенофон решил, что Синицын подослал кого-то из своих подчиненных латышей, чтобы пристрелить его, пользуясь прикрытием ВЧК. Однако живым он им не сдастся. У него восемь патронов в барабане, и он все их использует.

— Покажите ордер! — потребовал Каламатиано.

— Ордер будет представлен, когда откроете! — прозвучало в ответ.

— Тогда предъявите удостоверение!

— Откройте дверь, мы предъявим наш мандат!

Ксенофон Дмитриевич помедлил, не зная, как поступить. Слова о том, что он «злейший враг нашей власти», прозвучали театрально, чекисты так не говорят. И угроза о штурме была объявлена слишком напыщенно. Пока еще рано пускать вход оружие, надо пойти им на уступки. Каламатиано снял цепочку, не спеша открыл замок, потянул на себя дверь, держа вход под прицелом и готовясь каждую секунду нажать курок. Но никто не входил. Еще через мгновение незнакомец просунул в проем руку с удостоверением. Каламатиано взял его и прочел: «Выдано настоящее удостоверение Георгию Релинскому в том, что он является сотрудником Петроградской ЧК». Обе печати на удостоверении были подлинные, как и подпись Урицкого. У Каламатиано все оборвалось внутри: никакого розыгрыша, за ним действительно пришли, Синицын выдал его, а может быть, и с самого начала он играл роль подсадной утки. Теперь ему не отвертеться, вину его докажут. И тайник-трость дал ему подполковник, а в ней лежат все расписки и донесения. Ксенофон Дмитриевич только не понимал одного: почему к нему рвется сотрудник Петроградской ЧК, что, в Москве своих чекистов уже не хватает?

— Войти можно? — снова раздался за дверью голос с акцентом.

— Входите! — скомандовал хозяин, приоткрыв дверь и держа в руке револьвер. Через секунду незнакомец вошел, и Каламатиано тотчас узнал в вошедшем Рейли. Тот взглянул на револьвер и усмехнулся.

Ксенофон Дмитриевич опустил оружие, выругался и отдал Сиду его удостоверение.

— Не мог нормально представиться?

— Я же не знал, что ты перешел на осадное положение, решил тебя разыграть, только и всего. — Рейли прошел в комнату, вытащил из кармана бутылку виски, поставил на стол. — За тобой кто-то охотится?

— Есть кое-какие сложности. Откуда у тебя это удостоверение? Оно настоящее?

— А разве не видно?

Каламатиано промолчал.

— А ты что, мог и выстрелить?

— Какого черта ты Машу увез? — не обратив внимания на его реплику, возмутился Каламатиано. — Я же тебя просил ее не трогать, объяснил ситуацию!

— Поверь, я не виноват, — развел руками Сид. — Она примчалась в Петроград на следующий же день и заявила, что без меня не уедет. Я не мог оттолкнуть бедную девушку. Она нуждалась в моей защите… Теперь она снова вернулась в лоно семьи, счастливая и одухотворенная.

Каламатиано усмехнулся: говорить с ним серьезно на эти темы было бесполезно. Ксенофон положил револьвер на стол, поставил два стакана. Сид подержал оружие в руках, крутанул барабан: он был полон.

— Ты что, мог в меня выстрелить?

Ксенофон Дмитриевич кивнул. Рейли тяжело вздохнул, отбил сургуч, вытащил пробку, молча разлил виски по стаканам. Поднял стакан. Они чокнулись.

— Ты голоден?

— Нет, я только что из «Трамбле». И хоть выбор у французов заметно оскудел, но кое-чем меня попотчевали, так, кажется, здесь говорят?

Каламатиано опустился в кресло. Под глазами у него лежали густые тени.

— Кстати, снова увидел