Теперь я с той же интонацией могу произнести: «Я человек двадцатого века».

Может быть, дед и прадед говорили это про свои века? Что это, возрастное занудство, интеллигентское неприятие настоящего в угоду чему угодно, хоть прошлому? Что мир уже не тот, и молодежь не та, и огурцы нынче не того вкуса – это действительно все поколения повторяют. Понимаю это. И однако кажется, что смена тысячелетий впрямь подвела черту под одной жизнью и началась совсем другая.

Пожалуй, дело не в технических чудесах. Конечно, самолет – чудо. Но ведь когда при Пушкине паровоз поехал, тоже чудом гляделось. Разумеется, кино, радио, а потом телевизор – большая перемена существования. Но ведь и Достоевский – свидетель появления фотографии, а Лев Толстой – пользователь телефона и автомобиля. Им-то каково было осваивать такие новшества?! Значит, и Интернет как-нибудь преодолеем, включим в сферу нашего жизнетечения.

Но нет! Дело в самом пользователе Интернета и всех прочих чудес. Человек переменился! Кажется мне (может быть, только кажется, мерещится?), что переменился самый устав жизни. Шкала ценностей не то чтобы подверглась поправкам, а прямо-таки вывернулась наизнанку. Выскочил человек из неволи и попал в такую волю, что чем больше строит, тем больше рушит.

СТРАННЫЕ ВИДЕНИЯ ВДРУГ ПОСЕЩАЮТ МЕНЯ средь бела дня. Я иду по своей улице, достаточно широкой, на моих глазах несколько лет назад ее еще расширяли и упорядочивали. Мостовая для четырех полос движения, хорошо приподнятый широкий тротуар, садики, деревья, детские площадки. Куда все исчезло? Вот из школы две молодые учительницы выводят вереницу малолеток. Они протискиваются, обтирая стены домов и железо автомобилей своими пальтишками. Автомобили заняли все пространство. Проезжая полоса одна, и разминуться машины не могут. Багажники и капоты нависли над тротуарами. Кубы мусорных баков захватили остатки свободного места. Баки открыты. В них постоянно копаются мужские и женские особи. Жирные вороны скачут под ногами. Прохожих не очень много. Потому что большинство сидит в машинах. А машины не движутся. Потому что вечная «пробка». И люди даже не высовываются, чтобы крикнуть, попросить, посоветовать, даже не ругаются. Привыкли. Ждут. Школьники бочком пробираются, болтая о своих малолетних заботах. Привыкли. Тоже не замечают уже, что им нет места на этой улице. И наплывает впечатление от туристического аттракциона…

«Ой, сюда, сюда! Смотрите, это ж надо, какая узенькая улочка, – бредем по кварталам старого города где-то в Германии или в Испании. Руки раскинуть – до обеих стенок сразу дотронуться можно! Здорово! Только не понять, как же тут люди жили – ни пройти, ни проехать. О-о! Здесь пошире, карета могла проехать, но две навстречу друг другу уж ни за что… Да-а… как же все переменилось, скорости прежде всего… Подумать только, на лошадях из Питера в Берлин ездили, в Париж…»

Не замечаем, что по Москве в пятницу скорость никак не больше пяти километров в час – медленнее, чем карета. В метро, в метро! Прочь, под землю! Толпой, толпой, разберитесь по два… да не нажимайте так! Скорее за пределы центра, на вольные шоссе… А там вообще не проехать… А мы свернем к аэропорту, а у нас и средства есть, и пропуск всюду… Улетим далеко, улетим куда хотим… Летят самолеты быстро, все быстрее. Только вот посадка в самолет все длиннее, все медленнее… Проверки на металл, на оружие, на все колющее, режущее, брызгающее, заражающее… Народу много, все летят. Деловые люди летят, и бездельники летят, злодеи летят, друг к другу летят, друг от друга летят… Небо большое, а и там уже разъехаться трудно. «Дайте мне коридор! Продайте право пролета над вашей головой!» – «А мы над вашей!» – «А мы оба над ихней!» – «А мы еще выше, а мы над вами!» – «А террористы где?» Ой, подумать страшно, они ведь везде могут быть. Об этом лучше не думать.

Билось человечество за свободное время. Баррикады строили, грудью на штыки шли. Мы не рабы, рабы не мы! Два века боролись – нельзя трудиться по двенадцать часов, тем более по четырнадцать. Нельзя без выходных дней! Нужны оплаченные отпуска! Умерьте эксплуатацию! Человек должен и себе принадлежать! Требовали, стояли насмерть, завоевывали. Завоевали! Было! Восьмичасовой рабочий день и два выходных в неделю! Правильно – не прежние времена, вон сколько механизмов наделали, пусть механизмы работают! А мы будем книжки читать, девушек любить, в театры ходить, белье стирать и Богу молиться. Фиг с маслом! Ничего не вышло! Денег не хватает, на двух работах работают, на трех. Все равно не хватает. Продавщица в фотомагазине на Садовом говорит: «А у нас выходные вообще отменили. А мы с десяти до десяти. А не знаю почему. Так велели. А что мы можем? Кому жаловаться? Мы не знаем. И времени нет. У нас вообще никогда нет времени. Мы все дни торгуем. Ой, что вы! Да на мое место сразу другие найдутся». И те же слова произносит продавщица кондитерского магазина в Беер-Шеве в Израиле. И то же повторяет горничная в маленьком отельчике на Рамблас в Барселоне.

Торгуют всегда. Торгуют везде. Куда девался восьмичасовой рабочий день? Да забыли про него давно. Лишь бы платили. Деньги нужны. Без денег никуда. А с деньгами куда хочешь. А хочешь прежде всего в ночную жизнь. Ах, славно! Вот где сверкание и блаженство. И рулетка светлой памяти Федора Михайловича Достоевского, и веселые рестораны с милым обслуживанием topless и bottomless, и прямо стенка в стенку с бывшей квартирой бывшего Пушкина на Мойке ресторанчик, кажется, даже с номерами, под названием «Pushka – inn». Не только в столицах, а по всей бескрайней, уж что-что, а пару-тройку Casinos воткнет новое время, как без этого? Да на любой окраине обшарпанного в целом города найдется домик с новенькой дубовой дверью, коротко стриженным швейцаром и сине-зелеными дрожащими неоновыми буквами по фасаду ШОУ-СТРИПТИЗ-БАР «РУСЬ». Еще днем начинается ночная-то жизнь! Налетай, залетай к нам, расслабляйся, отдыхай! Миром правят отдыхающие. «Отдыхавающие», как говорила усталая официантка в столовой пансионата. Только ночная жизнь и есть жизнь. Начинай пораньше и… вперед! И вечер, и ночь… и утро… и опять… тут и почувствуешь, ты имеешь, и-м-е-е-ш-ь ВСЁ. Вся жизнь твоя, и пусть тебе всё подносят прямо ко рту бессонные лакеи.

Мне снятся странные сны о жизни. Но проходят годы, а сон все длится. Иногда кажется, что проснулся. Смотришь на часы, смотришь в календарь, смотришь в зеркало. Мне уже шестьдесят шесть. Еще ходят ноги? Еще носят тебя по этой земле? Кланяйся и благодари. Еще полны залы зрителями, приходящими на твои спектакли? Кланяюсь и благодарю. Это опровержение моих черных мыслей и грустных чувств. Потому что в вечерний театр ходят не ночные, а утренние люди. Они еще есть. И мое сочувствие им, мой смех над уродством того, что теснит их, морочит, – это содержание всех моих спектаклей.

Спасибо моим ролям в кино. Спасибо Бендеру, ему больше всех. Но спасибо и ВикНикСору из «Республики ШКИД», и Импровизатору из «Маленьких трагедий», и, конечно, старому пьянице дяде Мите из фильма «Любовь и голуби», и Чудаку – «человеку ниоткуда». Они тоже уже в возрасте – кому двадцать, кому тридцать, а кому и сорок лет от первой встречи со зрителем. Но их помнят! Кланяюсь и благодарю.

Сентябрь первого года нового века. Новый сезон. Сорок четвертый мой сезон в профессиональном театре. Я начинаю его на Сахалине. С коллегами Колей Волковым и Олей Волковой и местными журналистами мы совершаем утреннюю поездку в Корсаков. Пролив Лаперуза. Там, за туманом, совсем близко, Япония. Там мои дорогие актеры, там были (или еще живут?) поставленные мной спектакли. Город Токио, невероятный и непонятный, в котором прожил я сто двадцать дней. Или это приснилось?