На пароме мы переплывали утреннюю Волгу. Потом автобус прыгал по лесной дороге. Целая толпа знакомых лиц встречала вновь прибывших. На подносе рюмки с водкой и соленые огурцы. Никита Подгорный, по-джентльменски подтянутый, но в каких-то страшных шлепанцах, говорит хорошо поставленным голосом: «Прописка. По пятьдесят грамм, не более. Огурчик. И еще по пятьдесят. Это для начала». Лица… гладкие, молодые… Олег Ефремов, Алла Покровская, Володя Васильев, Катя Максимова, Толя Эфрос, Наташа Крымова, Галя Соколова, Андрюша Торстенсен, Элла Бруновская, Миша Погоржельский, Ира Карташова, Володя Шлезингер, Саша Белинский, Миша Дорн, Аркадий Рубцов, Аня Шилова, Пров Садовский, Миша Шпольский с женой Аллой, Татьяна Густавовна, Андрюша Вермель, Боря Левинсон, Алеша Казанцев, Юра Яковлев, Сима Маркиш, Маркуша Неймарк, Аза Лихитченко, Лева Цуцульковский, Наташа Сомова…

Они стоят вдоль четырех десятилетий… их так много, что не вместить ни в какую групповую фотографию… мы все крупным планом… мы грешны, но понятия не имеем, что такое грех… и потому пока что нам все прощается… мы простодушны и невинны, как Адам и Ева… мы все еще рядом, мы все еще живые… хмельные… глаза веселые… улыбки на всех лицах… полуденный отдых лицедеев… мы даже предположить не можем, чем все кончается.

«ЩЕЛЫКОВО»! По традиции этого актерского Дома в заволжских лесах автобус с новой сменой выходят встречать все. Вот они и стоят все… живые и умершие… со своими будущими женами и вдовами… со своими собаками и кошками… Со своими тайными увлечениями и общеизвестными романами. Со своими малолетними детьми, которые вырастают прямо на глазах, вытягиваются, вертят своими вихрастыми головами, изумленно поглядывая сверху вниз на странно уменьшившихся дядей и тетей. И березки, стоящие в обнимку, прозрачным строем своим отделяющие детское поле с фонтаном-рыбкой посредине от подъездной дороги, – березки становятся неправдоподобно громадными деревьями. Если хорошо разбежаться, сильно махнуть руками и, оттолкнувшись от земли, напряженно соединить ноги, можно взмыть вверх, подняться над крышей столовой и выйти на уровень березовых вершин. Там даже и птиц уже нет – слишком высоко. Слегка шевеля ступнями ног и пальцами рук, можно регулировать положение в воздухе. За рыбкой – сухим фонтанчиком – откроется дом, левее кряжистый Дом-музей А. Н. Островского, а правее, подальше, церковь в Николо-Бережках, на которой два креста – православный и католический. Но это что! Можно прижать колени к животу, а потом резко выпрямить ноги и прогнуться. Почувствуешь себя внутри мягкого выстрела и взлетишь еще на сотню метров. Фигурки людей внизу словно оловянные солдатики, а за лесами и лесными речками далеко-далеко виден Судиславль и даже Кострома.

Грибами пахнет. В лесу, в коридорах, в комнатах. Главная гордость, главное соревнование, цель, радость. Главная еда. Еще капуста и пироги с капустой. Водка скверная, трудно добываемая, но в количествах бесконечных. Много тостов, много слов. Но слова еще новые, незаговоренные. Языки не заплетаются. Только координация немного… кривые удары волейболистов. Болельщики разочарованно вскрикивают: «Эх!» Сна мало. Но силы есть. Молодые еще.

Блям! – удар железным прутом о висячую рельсу. Блям, блям! – сигнал к трапезе. Слышно далеко. Тянутся изо всех домов. Грибники ускоряют шаг к дому. Блям, блям, блям – били-били-били – блям – динь – дэн – блям – били-били-били! Благовест. Церковь в Бережках давно заколочена и осквернена. Молчит, нечем звучать. А здесь – вроде бы в шутку… вроде бы… а все же… сзывает щелыковский блям местные и заезжие народы на главный праздник этих краев в бесколокольные годы – АРКАДИАДА! 14 августа. Ежегодный юбиляр – скромный артист Малого театра Аркадий Иванович Смирнов – принимает почести. Соревнования, конкурсы, игры, гимны, шествия – всё в честь старейшины этих мест. Всё шутейно, всё присыпано перцем и солью насмешки. Но в то же время и серьезно, и с лирической слезой. Очень классные актеры, самые лучшие в России, от рассвета до заката исполняют ежегодный ритуал. А на закате самое-самое! Только у нас! Только один раз в году! Только один раз в жизни (потому что каждый год все сочиняется и делается заново)! Концерт-пародия, гала-капустник! Идут из Лобанова, из Лодыгина, из Маркова. С Александровской фабрики и даже из Адищева. Вход свободный, выход невозможен – плотно набились во всех дверях зала. Трясется здание от хохота – приезжие и местные глядят, как валяют дурака столичные актеры.

Еще карты – соревнования по «кингу» на восьми столах по олимпийской системе. Еще пикники… на Красном, на Черном обрыве. И творят. Творят тоже. Тихо. Говорить об этом не принято. Творят в свободное от отдыха время. Алеша Казанцев здесь половину своих пьес написал. Маркиш переложил с латыни Тита Ливия – целую историческую книгу. Неймарк вломил диссертацию про международное рабочее движение, с чем и в люди вышел, а из людей в дипломаты. Да и я тут не одну сотню страниц чистой бумаги извел. В том числе опорные главы книги, которую вы сейчас читаете.

А Толя Эфрос и вовсе отдыхать не умел. Либо писал, либо в уме сочинял, либо репетировал. И наблюдал он нас всех, и видел нас насквозь. И были мы для него типы и персонажи на фоне декорации в виде живой природы. И было ему в те годы бесконечно занятно и весело жить.

Он говорил: «Очень захотелось поставить „Чайку“ в кино. Чтобы озеро было настоящее и луна на небе настоящая. Чтобы узнать нам, как это случилось, что Треплев застрелил чайку. Он, знаешь, бродит по кочкам и целится из ружья в пустоту. Он же в чайку не целился. Это случайность. Он взмахивал руками и нажимал на курок, понимаешь? Это сочетание внутренней силы, вроде я сейчас взлечу, и предчувствие, что невозможно… что вообще ничего не будет. Это надо через ритм движений передать. Ветер, листья шумят, а он идет, идет… и вдруг – пах, пах! В воздух! А потом падает на землю и лежит. Долго лежит и не шевелится. А потом общий план. Его не видно. И опять: пах, пах!»

НЕЛЬЗЯ СЛИШКОМ ДОЛГО не выходить на сцену. Приходят страшные актерские сны. Два пространства. Одно очень тесное – в нем спокойно, уютно и душно. Другое безразмерное – огромный зал, наполненный опасной невнимательной публикой. Надо выйти из первого во второе. Здесь так тепло. Я лежу на кушетке, укрытый многими одеялами. Все равно бьет озноб. Но постепенно он стихает, и блаженное тепло течет по всему телу. Так хорошо. Вот так. Каждый участок тела нашел свое блаженство в соприкосновении с неровностями моего ложа. Так хорошо. Глаза слипаются. Но нельзя заснуть – я что-то забыл. Что? Трещит звонок. Голос по радио. Вступила музыка. Господи, я опоздал! Я опоздал! Куда? Здесь так тепло, но я уже вскочил и сунул ноги в башмаки с длинными узкими носами (?). На мне кружевная рубашка и толстый сюртук. Жилет. На жилете нет пуговиц. Они оторвались – я извертелся на кушетке под четырьмя одеялами, и они оторвались. Где они? Я роюсь в смятых простынях и одеялах. Как я смел лежать в театральном костюме?! Он мятый теперь. Не успеть погладить. Музыка усиливается, скоро мой выход. На жилете нет ни одной пуговицы. Идея – я застегиваю сюртук! Слишком тесно. Трудно дышать и трудно идти. Но пора. Я уже готов… к чему? Мы же не репетировали эту сцену. Мы всегда доходили до этого места и останавливались. Я не знаю, что дальше. Я выхожу на сцену. Ничего, ничего! Сперва рояль, а за это время я успею подумать и что-нибудь вспомню. Зал невнимателен, переговариваются. Ничего, ничего. Может быть, они не заметят, что я вышел. Это тоже плохо. Нужно сделать что-нибудь неожиданное и смешное. Я расстегиваю сюртук. Хохотнули в задних рядах – заметили, что жилет без пуговиц. Хорошо! Смелее! Я делаю вид, что сам удивлен – где же пуговицы? Засмеялись в первых рядах. Разговоры в зале стихли. Отлично! Я иду к роялю. Боже, я же не умею играть! Холод по спине. Я кашляю. Засмеялись. Кашляю сильнее. Уже нарочно. Стучу себя в грудь кулаком. Хохот. Где-то слева хлопки. Аплодируют. Я давлюсь от кашля, отплевываюсь, машу руками, стряхиваю воображаемый пот со лба. Зал молчит. Пора. Что дальше? Я не умею играть на рояле. Но я знаю хороший аккорд – соль, си-бемоль, ре. Надо взять его двумя руками. Тихо, тихо. Очень тихо. И подержать. И еще раз. Неплохо. Бывает и такая музыка. Но что дальше? В зале кто-то свистнул – они догадались?! Но почему я один? Где партнеры? Я начну говорить, и тогда я вспомню… хоть что-нибудь… хоть одно слово. Я закрываю крышку клавиатуры. Я закрываю глаза. Безумно хочется спать, но сердце колотится так, что ребра сейчас лопнут. Я кладу кисти рук на крышку. Она обжигающе холодная. Я ударяю по крышке пальцами. Раз, два – два, три! В зале смех. Мне не выдержать, где партнеры? Я не знаю, о чем речь! Почему мы это ни разу, ни одного раза не репетировали?! Какой огромный зал! Я хочу в тесную гримерную, на кушетку, под четыре одеяла. Но туда нельзя. Нельзя. Нельзя. Нужно оттолкнуться острым носком туфли и поднять руки. Вытянуть их. Тогда можно подпрыгнуть. Уф, мягко подскочил… чтобы не наступить на головы сидящих. Смеются. Ловят мои ноги. Но я уже выше. Доковылять бы до балкона. Легко по воздуху ходить. Только ступни болят. А туфли скидывать нельзя. Нельзя. Нельзя. Аплодисмент. Мне? Может, я зря испугался? Надо было продолжать! Ай! Туфля спадает. Упаду. Не выдержу. У-о-о-о-о-х!