От Ярославского вокзала следовало ему теперь добираться почти сутки до города Архангелов. Оттуда вновь поездом, но уже не столичным, провинциальным поездом Северной железной дороги, не меньше шести часов до крохотной станции из силикатного кирпича. А затем автобусом до умирающей русской деревни на берегу северной реки, через которую по зимнику пешком уж совсем близко. Тут и обитель будет.

В вагоне общем, прокуренном, провонявшем немытым человеческим телом, бабьими месячными, жареной курицей, какой торгуют в привокзальных киосках татары, тепличным огурцом с солью, влажным постельным бельем, ехать по России и тепло, и уютно. Чай в стальных подстаканниках с эмблемой железных дорог СССР – крутой кипяток. Желтое колесико лимона парит в нем терпкой кислинкой, духом южным. А за окном-то все неприбранная, расхристанная Родина. Черненое серебро заборов. Мшистый шифер жилищ, утыканный ржавыми телевизионными антеннами. Иной раз и шлакоблочные бараки о двух этажах с собственными палисадами, что украшают поселки городского типа. Школы сельские, задыхающиеся без ребятни. Зато шинкарни да сельпо, до верхов заваленные спиртом «Рояль», жвачкой, сладким «Марсом» чуть не круглые сутки торгуют своей отравой. Ладно бы просто травили. А то ведь еще и дурят доверчивый наш народ, обзывая свои заведения на иноземный лад красивыми, как им кажется, в отличие от русских, именами: «Санта-Барбара», «Парадиз», «Фудстор». Недоумевает народ. Переиначивает на свой манер такое заведение «Паразитом», но все одно упрямо прется, несет капиталистическому паразиту последние копейки в обмен на дешевую водку и резину с сахаром. Само собой, и кладбища русские от жизни такой ширятся, расползаются по рощицам березовым, по лескам, а уж возле больших городов и вовсе измеряются десятками гектаров. Ложится народ в могилы безропотно. Кто по немощи и болезням, которые из-за фашистского истребления уездной и сельской медицины множатся повсеместно. Другие – в результате пьяных дебошей, какие у нас и прежде, конечно, бывали, однако нынче от праздности, безработицы, отчаяннного понимания, что нет никакого будущего ни для себя, ни для детей, оборачиваются бедствием воистину национальным. Душегубствует русский народ почем зря без всяческой жалости. Но все это только там, где теплится еще хоть какая-то жизнь. Только вот жизни этой сквозь пыльное окно вагона дальнего следования чем дальше от столицы, тем меньше. Русский лес вырублен нещадно, а тот, что остался, завален валежинами, сухостоем, короедом истреблен; поля без хозяйского досмотра одичавшие, утыканные сухими дудками борщевика; реки стоками да пестицидами вытравленные чуть не от самого устья. Это и есть Россия. Несчастная, бесхозная страна.

И чем дальше на север уносил его столичный поезд, чем ниже опускалось свинцовое, грузное небо, чем темнее и шире становились крестьянские избы, тем горше печалилось Сашкино сердце. Это сколько же иноков, чернецов, старцев требуется России, чтобы отмолить, наполнить любовью, радостью, светом нашу страну! Сколько молитв неусыпных прочесть, чтобы снизошла на нее Божья благодать, а народ ее зажил в мире и согласии, да не только сам с собой, но и с остальными племенами-народами, донося им благую весть, добрый нрав, щедрость душевную и нравственный пример. Целой жизни многих поколений русских людей и то не хватит! Молимся, плачем, грешим и молимся вновь. Сколько веков! И все без толку! А может, не страну, а собственную душу спасать-то нужно? Может, если больше будет таких спасенных душ, и страна другой станет? И жизнь – иной?

Обитель древняя лежала в руинах. Замело ее по самые стрехи метелями. Крыши, где крыши эти еще сохранились, снегом прижало, а то и вовсе порушило, обнажая гнилушки стропил. Жестянка, не единожды крашенная, да не латанная, ржавая, гнулась, гундела на порывистом ветру тоскливо, жалостно. Но вот же слышно средь этого уныния и мерзлой тоски: позванивает серебром колокольчик. И на крыше храма совсем свежая, видно, нынешней весной крытая жесть. А от проруби возле берега до руин тропка вьется, по которой грачом угольным семенит чернец. Теплится жизнь, вьется молитвенная тропинка и из этой едва живой православной обители.

Первые насельники поселились на месте обретения мощей убитого молнией отрока Артемия, пролежавших нетленными без малого тридцать лет, еще в семнадцатом веке. С тех пор монастырь то и дело сгорал дотла. Нищал. Лишался братии. Но неизменно по Божественному соизволению и молитвам отрока возрождался вновь, обретая и монахов, и деньги, и даже монаршее призрение. Революционная власть каких монахов разогнала, каких прямо на берегу речки постреляла, колокола сняла да по оплошности потопила, книги с иконами жгла несколько дней. Организовала в месте благостном, райском поначалу тракторную мастерскую, а впоследствии и интернат для умалишенных детишек, что глядели, должно быть, на останки иконостаса церковного, на фрески величавые и улыбались от неведомого им, запретного ныне счастья.

Отец настоятель, дядька, судя по физиономии его, добродушный, костью широкий, домовитый, мохнатый какой-то, с мочалом потных соломенных волос, выбивающихся из-под скуфейки, и в душегрейке поверх подрясника, размашисто и хрястко колол дрова перед домишком красного кирпича, украшенным табличкой с горделивой надписью: «Братский корпус». Из трубы ровным током струился березовый дым. Печь работала исправно. Прислонив к колоде колун, отец-настоятель внимательно изучал старческое поручительство, улыбался добродушно в соломенную же бородищу лопатой. Весело поглядывал на трудника. Щурил глаз. Оценивал его пока что только вприкидку, потому как человеку слабому, хилому да душой немощному в здешних условиях и недели не протянуть.

– Служивый?! – уточнил для порядка отец настоятель.

– Так точно, – отрапортовал как положено Сашка. – Подполковник.

– Это хорошо, товарищ подполковник, – кивнул в ответ, – нам тут вояки нужны. А то ведь пока вчетвером бьемся. Помощники только летом приезжают. Мало нас. Хозяйство, сам видишь, большое. Жизни не хватит его поднять.

Смиренный и молчаливый монашек с чудным именем Феликс, что исполнял тут, за неимением многой братии, обязанности казначея и эконома, отвел Сашку в дальнюю келью братского общежития, где, помимо солдатской койки с панцирной сеткой, тумбочки – тоже, видать, из ближней воинской части – да советского стула с драным дерматиновым седалищем, не было ничего. То есть вообще ничего. Одни лишь стены, даже и не крашенные, местами и не оштукатуренные, с красным, дореволюционным еще кирпичом. Да впопыхах замазанная охрой лет тридцать назад половая доска. Картонная иконка с образом Спасителя над койкой. Полый цоколь под потолком. Феликс, впрочем, вскоре вернулся с упаковкой стеариновых свечей, наказав палить их расчетливо. Да растолковав коротко монастырский устав, схожий с солдатским своею определенностью и расписанием для всякого дела.

Братское повечерье, что служили теперь уже впятером в единственном на весь порушенный монастырь Никольском приделе Артемиевского храма, по причине ранних северных сумерек, отсутствия электричества, разрухи и запустения являло собой нечто первозданное, подлинное в христианском естестве. Именно так, должно быть, молились в своих пещерах первые христиане. Так делили меж друг друга хлеб, вино, свечной свет, но прежде, конечно, слова, рвущиеся смиренно из пяти мужских глоток, знавших прежде и бранное слово, и водку, и злой табак, но теперь вдруг очистившиеся, хвалящие Господа всяк на свой лад разными голосами. Феликс, Серафим, Варнава да отец настоятель. Вот и все войско Христово в здешних местах. В телогрейках арестантских поверх ряс. В куфейках на вате. В валенках с калошами. Только пар изо ртов валит. Да светятся тихим лампадным светом лики угодников Божьих, Николая Чудотворца, Спаса Нерукотворного с Владимирской Божьей Матерью. И в алтаре теплятся несколько свечей на престоле. Возвращались с повечерья в кельи простуженной темной стайкой, вышагивающей по снежной тропке под тяжкими взглядами оскверненных, истерзанных храмов, под пустыми глазницами трапезной, отверстыми, будто рот покойника, вратами Успенского собора. С надеждой трепетной и слабой все это когда-нибудь восстановить, поднять, освятить. И водрузить над обителью, в который уж раз, победный крест православия.