Я прикусила губу и отключилась от лишнего, наносного и частично вызванного этой ненастоящей злостью, еще минуту назад полезной, даже необходимой для обмана пси, и вредной теперь. «Пятнашка» взрывается чуть медленнее обычной бомбы, не зря ее называют каучуковой сферой. Магия перерабатывает энергию взрыва в тончайшие многослойные пленки искажения ткани мира, которые процеживают этот самый мир по песчинке, растягивают его и затем резко сжимают. Девять десятых энергии гаснет в пределах зоны поражения, в самом центре остается горка каменной пыли. Но нерастраченная часть заряда вырывается вовне. Она опасна тем, что разлетается острыми осколками и своеобразными «каплями» сработавшейся магии. Последняя старит ткани, прожигает кожу подобно кислоте, закладывает точку развития скрытых до поры болезней.

А на площади – люди. Их много, гораздо больше, чем хотелось бы. За стоящих на трибуне я спокойна, там весь цвет здешней магической науки: сами щит поставят и погасят лишнее. Они уже работают, не сомневаюсь. Но все прочие не прикрыты, по сути, никем и ничем: ведь даже моя охрана – по ту сторону взрыва… А здесь никого, кроме милого мальчика с яблоком и моей удачи. Сейчас я ощущаю ее особенно полно, почти болезненно. Натянутой канвой, тонкой, упругой, чуткой. Я не могу отразить осколки, я не стихийщик. Не умею снимать удары уровня пси. Но я их перерабатываю, выбирая для каждого из нас, стянутых обстоятельствами в этот узел, возможность наименьшего ущерба.

Грохот прокатился, фарза смялась сплошной короткой тьмой и расправилась, заметно светлея и упрощаясь. Худшее миновало. Я толкнула Семку в сторону: его оглушило, но неопасно. Потом гляну, что и как, а пока что рано радоваться. Самое время выдернуть-таки револьвер из сумочки и поудобнее сесть, опираясь спиной о порог «хорьга».

С поддельного мальчика двенадцати лет взрывом сорвало лучшую маску за всю его карьеру джинна и тайного агента… Невозможно понять, как он умудрился выглядеть маленьким, тощеньким подростком и даже смог подать мне эту бомбу снизу вверх, будучи в действительности выше меня ростом? Сейчас вон стоит в настоящем своем виде, рослый, плечи расправил, сияет глянцевым лоснящимся черепом, куртка драная, сам весь в каменном крошеве – принял основной удар и вроде бы успел поставить хоть плохонький, но щит.

Как же охотник его не вычислил? Надо будет спросить. Потом… Пока что не до вопросов. Я тряхнула головой и огляделась. Охнула тихонько и стала подниматься, цепляясь за дверцу «хорьга» и скользя по выбитым стеклам.

Охотник был еще жив, вопреки всему. Опыт и талант – это не так уж мало. Он успел что-то предпринять, переместив себя достаточно далеко от центра взрыва. И тоже поднимается на ноги… Глянуть на него жутко. Половина лица почти без кожи – содрало каменным крошевом. Раны намокают кровью и сразу же закрываются, подсыхают струпьями: он себя лечит. Левой руки нет, там и лечить уже нечего. Костюм висит обрывками ткани, левая нога подламывается, шея вздрагивает, голова неприятно дергается, виден оскал зубов. И слышно какое-то нечеловечье, клокочущее рычание и шипение в горле…

Я прицелилась и огорченно хмыкнула. Не ощущаю для него вреда от выстрела из этого револьвера. Зато лежащий рядом, тот, что выпал из ладони человека в кожаном пальто, – иное дело. Он для охотника прямо роковой – чернее некуда. С трудом оттолкнувшись, я сделала два шага, морщась и покачиваясь. Меня, видимо, тоже прилично оглушило. То-то я не слышу ничего и никого, кроме охотника: я не пятью чувствами его воспринимаю, а фарзой… Это он на меня рычит и мне угрожает, еще есть в нем вред, и немалый.

Чужое оружие оказалось тяжелым и в руку легло неудобно. Суетиться и спешить я не могла. Сейчас не тот случай. Где взвод? Тут. Тугой… Как целиться? Двумя руками удерживая гуляющий из стороны в сторону длинноствольный револьвер.

Что же он норовит сказать напоследок? Я прищурилась, пошире и поудобнее расставив ноги и уговорив руки слушаться.

– Морт!

Все же умирающий охотник знал немало из тайной магии ордена джиннов. И это их излюбленное последнее пожелание врагу – сдохнуть, последовать за умирающим, радуя исполнением возмездия…

Револьвер грохнул, отдачей меня толкнуло назад, пребольно садануло спиной о подножку и копчиком – о булыжники. До слез. Я уронила тяжеленное оружие и все же заплакала. Или это дождь пошел? Повезло, значит: не хочу, чтобы арьянцы видели птицу удачи в слезах. Почему так жутко смотрится мое везение?

Воронка метров семь глубиной вместо этой их аккуратной брусчатки без щелей и щербин. Стены побиты осколками и каплями сработавшейся магии, штукатурка растрескалась, краска состарилась, местами утратила цвет. Часы встали, оконце над циферблатом открыто, и одна из механических птиц болтается на обломке стержня. Борт «хорьга» похож на решето. Трибуна напротив – ну как в дурной байке, стоит новехонькая среди разгрома. И маги все чистенькие, хоть сейчас на прием к этому их канцлеру. Не то что мы, грешные… Здесь, рядом – все плохо, Семка справа от меня так и лежит ничком, но дышит, и удача его не черна. Левее разметался по брусчатке незнакомый мужчина, навзничь, лица не видать: накрыло обрывком плаща. Не знаю, дышит ли, над ним темно и плохо… Прямо впереди – во второй раз он меня все же успел прикрыть, на сей раз от убийственного слова, – Шарль. Сник на колени, уткнулся лбом в камни и не двигается… Нет, уже двигается.

– Рена, всякий раз, оказываясь близко от тебя, я чувствую себя ушибленным вазой по голове… – признал очевидное мой обожаемый джинн.

И я поняла, что оглушение прошло или было вылечено: слышу! И его голос, и дождь – старательный, воистину арьянский, торопливо отмывающий пыль с брусчатки, чтобы та снова заблестела…

– А я все гадала, ты или не ты, – призналась я, едва ворочая языком.

– Тебе местный ребенок записку передал, ты обязана была видеть именно ребенка, в меня даже охотник поверил, – возмутился Шарль, кряхтя и усаживаясь рядом с Семкой. – Цел, сейчас очнется.

– Шарль, я мыслила логически. Если рядом нет никого из своих, значит, свой – именно ты. Больше-то нас спасать было некому. К тому же я всяко вижу, есть в бомбе вред для меня или нет. В той, что ты мне сунул, не было ни на ноготь… Почему тебя не опознал охотник? И почему самое страшное проклятие ордена на тебя опять не действует?

– Реночка, действует. Мне дурно, у меня змея в груди шевелится, а еще я теперь держу его сферу личного могущества и как долго смогу удерживать – вопрос… Не опознал он меня под маской, потому что ночью меня первично маскировал сам Эжен, а это серьезно. Кто лучше мэтра ле Пьери умеет творить иллюзии? Вся теория сюр-моделирования целиком выстроена на его работах. То есть на тех обрывках и остатках, что уцелели. Реночка, в течение двух дней тут, в Дорфурте, на тебя работал весь присягнувший Горгону орден, у меня есть повод гордиться франконской магией. Это приятно.

Шарль закончил возиться с Хромовым и передвинулся по булыжнику к незнакомцу. Я, наоборот, одолела слабость и поползла к мужу, стала осторожно его тормошить, голову себе на колени устроила. Ну что у меня за везение? Семка еле дышит, губы серые.