Ускорение времени оборачиваемости в производстве предполагает параллельное ускорение в обмене и потреблении. Усовершенствованные системы коммуникации и информационных потоков в совокупности с рационализациями технологий распределения (упаковка, складской учет, контейнеризация, обратная связь с рынком и т. д.) обусловили более высокую скорость обращения товаров в рыночной системе. Среди инноваций, повысивших скорость обратного денежного потока, были электронный банкинг и пластиковые карты. Аналогичным образом (при помощи компьютеризированной торговли) ускорялись финансовые сервисы и рынки, так что на глобальных фондовых рынках, как говорится, дольше века длится день.

В сфере потребления особняком стоят две из множества тенденций, приобретающие особое значение. Мобилизация моды на массовых (а не на элитных) рынках оказалась способом ускорения темпов потребления не только одежды, украшений и предметов декора, но и в обширных сегментах жизненных стилей и досуговых видов деятельности (привычки в отдыхе и спорте, направления поп-музыки, видео- и детские игры и т. п.). Другой тенденцией было смещение от потребления товаров к потреблению услуг – не только персональных, деловых, образовательных и врачебных, но и услуг в сферах эстрады, зрелищ, событий и развлечений. Хотя «жизненный цикл» подобных услуг (наподобие посещений музеев, походов на рок-концерты или в кино, посещений лекций или оздоровительных клубов) сложно поддается оценке, он гораздо короче, чем жизненный цикл автомобиля или стиральной машины. И если у физических предметов (даже в случае знаменитых шести тысяч пар туфель Имельды Маркос[88]) есть пределы накопления и оборачиваемости, то, следовательно, в сфере потребления капиталистам имеет смысл обратиться к предоставлению крайне эфемерных услуг. Эта задача может лежать в основе быстрого проникновения капитализма во многие сегменты культурного производства начиная с середины 1960-х годов, которое отмечают Мандель и Джеймисон.

Из бесчисленных эффектов, проистекавших из этого общего ускорения времени оборачиваемости капитала, я сосредоточусь на тех, которые имеют особое воздействие на постмодернистские способы мышления, чувствования и действия.

Первым значительным последствием было усиление волатильности и эфемерности мод, продуктов, производственных технологий, трудовых процессов, идей и идеологий, ценностей и устоявшихся практик. Ощущение того, что «все твердое растворяется в воздухе», редко когда было более вездесущим (и это, вероятно, объясняет большой объем написанного на данную тему в последние годы). Воздействие этого ощущения на рынки труда и трудовые навыки уже было рассмотрено (см. часть II). Но теперь мне было бы интересно взглянуть на более общие эффекты, проявившиеся в масштабах всего социума.

В сфере производства товаров главным из них был акцент на ценностях и достоинствах немедленного употребления (еда быстрого приготовления и фастфуд, замороженные блюда и прочие удовольствия) и одноразового использования (чашки, тарелки, столовые приборы, упаковка, салфетки, одежда и т. д.). Динамика «общества отходов», как окрестили его авторы типа Элвина Тоффлера [Toffler, 1970; Тоффлер, 2002], на протяжении 1960-х годов стала все более очевидной. Это означало нечто большее, чем просто выбрасывание промышленных товаров (что само по себе создавало громадную проблему утилизации отходов) – речь шла и о возможности выбрасывать на свалку ценности, жизненные стили, стабильные отношения и привязанности к вещам, зданиям, отдельным местам, людям и устоявшимся способам деятельности и существования. Таковы были непосредственные и осязаемые направления, где «усиливающийся удар большого общества обрушивается на обыденный опыт современного человека» [Ibid., р. 40; Там же, с. 45]. С помощью подобных механизмов (доказавших свою высокую эффективность в части ускорения оборота потребительских товаров) люди были вынуждены идти в ногу с возможностями утилизации, новизной и перспективами немедленного устаревания вещей. «Сейчас (по сравнению с жизнью в менее быстро меняющемся обществе) больше ситуаций проходят через этот канал [нашего опыта] в любой данный интервал времени, и это обусловливает глубокие трансформации в психологии человека». Эта быстротечность, предполагает далее Тоффлер, формирует «временный характер структуры как общих, так и личностных ценностных систем», что, в свою очередь, обеспечивает необходимый контекст для «слома консенсуса» и диверсификации ценностей в рамках фрагментирующегося общества. Бомбардировка стимулами – как минимум на товарном фронте – создает проблему сенсорной перегрузки, в сравнении с которой рассуждения Зиммеля о сложностях модернистской городской жизни начала ХХ века, кажется, становятся малозначимыми. Однако именно благодаря сопоставимым качествам описанного сдвига психологические реакции на него оказываются в рамках примерно того же репертуара, который обнаружил Зиммель – блокирование сенсорных стимулов, отрицание и формирование безразличного отношения, близорукая специализация, обращение к образам утраченного прошлого (отсюда и значимость мест памяти, музеев, руин) и крайнее упрощение (как в самопрезентации, так и в интерпретации событий). Именно в этом смысле стоит рассматривать то, как у Тоффлера [Ibid., р. 326–329; Там же, с. 351–353] в гораздо более поздний момент временно-пространственного сжатия отражается мысль Зиммеля, чьи идеи были сформированы в момент аналогичной травмы более семидесяти лет назад.

Разумеется, волатильность крайне затрудняет возможность сколько-нибудь долгосрочного планирования. Обучение игре по правилам волатильности теперь, в сущности, столь же значимо, как и ускорение времени оборачиваемости, – это означает либо быть высокоадаптивным и самому быстро двигаться в ответ на рыночные сдвиги, либо управлять самой волатильностью. Первая стратегия указывает главным образом на краткосрочное, а не долгосрочное планирование и культивирование искусства получать краткосрочные выгоды везде, где только можно. В последнее время это стало печально известной особенностью менеджмента в США. Средний срок найма компаниями руководящих работников сократился до пяти лет, при этом компании, номинально участвующие в производстве, часто преследуют краткосрочные цели за счет слияний, поглощений или операций на финансовых и валютных рынках. В таких условиях управленческая деятельность приобретает значительную напряженность, что производит всевозможные побочные эффекты, как, например, так называемый «вирус яппи» (состояние психологического стресса, парализующее деятельность одаренных людей и производящее долгосрочные симптомы, напоминающие грипп) или бешеный ритм жизни операторов финансовых рынков, чье наркотическое пристрастие к работе, длинному рабочему дню и властному напору делает их превосходными кандидатами для иллюстрации той разновидности шизофренической ментальности, которую описывает Джеймисон.

Вместе с тем активное овладение производством волатильности или вмешательство в этот процесс предполагает манипуляцию вкусами и мнениями – для этого либо нужно быть лидером мнений, либо так насыщать рынок образами, чтобы формировать волатильность в конкретных целях. И в том и в другом случае это означает конструирование новой системы знаков и новой образности, которые сами по себе являются важными аспектами состояния постмодерна – такого состояния, которое требует рассмотрения с нескольких различных углов зрения. Начнем с того, что реклама и медийные образы (как мы видели в части I) в существенно большей степени стали играть объединяющую роль в культурных практиках и теперь принимают на себя гораздо большее значение в динамике роста капитализма. Кроме того, реклама уже не строится вокруг идеи информирования и продвижения в привычном смысле – она все более направлена на манипулирование желаниями и вкусами посредством образов, которые могут иметь, но могут и не иметь нечто общее с продаваемым продуктом. От современной рекламы мало что останется, если очистить ее от прямых ссылок на три темы – деньги, секс и власть. Кроме того, образы в некотором смысле сами стали товаром. Этот феномен привел Жана Бодрийяра [Baudrillard, 1981; Бодрийяр, 2007] к утверждению, что анализ товарного производства у Маркса устарел, поскольку капитализм теперь преимущественно связан с производством знаков, образов и знаковых систем, а не с производством самих товаров. Переход, на который указывает Бодрийяр, важен, хотя на самом деле нет ничего сложного в том, чтобы расширить теорию товарного производства Маркса для соответствия этому переходу. Впрочем, системы производства и маркетинга образов (подобно рынкам земли, общественных благ или рабочей силы) действительно проявляют некоторые особенные характеристики, которые нужно принимать в расчет. Потребительское время оборачиваемости определенных образов и правда может быть очень кратким (близким к тому идеалу «мгновения ока», который Маркс считал оптимальным с точки зрения обращения капитала). Многие образы также могут быть мгновенно выведены через пространство на массовый рынок. В условиях необходимости ускорения времени оборачиваемости (а также преодоления пространственных барьеров) коммодификация образов самого эфемерного рода выглядит как раз тем, что надо, особенно с точки зрения накопления капитала, когда остальные пути снижения перенакопления выглядят заблокированными. Эфемерность и мгновенная коммуникабельность в пространстве в таком случае становятся теми достоинствами, которые капиталистам предстоит изучить и присвоить в собственных целях.