Эльса погладила бабушкину подпись в конце документа:

– Понимаю.

– Я объясню тебе все детали, это очень сложный документ, – с готовностью предложил Марсель.

Эльса откинула волосы с лица:

– Бабушку тоже простой не назовешь.

И тут Марсель заржал. По-другому не скажешь. Он ржал как конь. Даже с большой натяжкой нельзя было назвать это хохотом или смехом. Эльсе это очень понравилось. Она не смогла сдержаться и спросила прямым текстом:

– У вас с бабушкой было это дело?

– ЭЛЬСА! – в ужасе воскликнула мама, так что шланги чуть не выскочили из разъемов.

Эльса обиженно развела руками:

– Пф! Уже и спросить нельзя?

Она требовательно посмотрела на Марселя:

– Так было или не было?

Марсель сложил руки в замок. Он погрустнел, но все же выглядел счастливым. Так бывает, когда ты ел очень большое мороженое и вдруг обнаружил, что оно кончилось.

– Она была моей самой большой любовью. И не только моей. Мужчины сходили по ней с ума. Да и женщины тоже.

– Бабушка тоже тебя любила?

Марсель не сердился. И не был расстроен. На лице его отразилась зависть. Он сказал:

– Нет, милая Эльса. Она любила тебя. Ее самой большой любовью была ты.

Марсель ласково потрепал ее по щеке. Посмотрел так, как смотрят, когда видят любовь всей своей жизни в глазах ее внучки. И ушел.

Эльса, мама и письмо остались наедине с секундами, вечностями и взмахами крыльев колибри. Мама дотронулась до Эльсиной руки и спросила как бы невзначай, как будто ей только что пришло это в голову:

– А что в тебе от меня?

Эльса молчала. Мама выглядела очень несчастной.

– Ну, сама знаешь. Ты сказала, что одно у тебя от бабушки, другое от папы. Вот я и подумала, что…

Мама замолчала. Ей стало стыдно, такое случается с мамами, которые вдруг понимают, что перешагнули ту жизненную отметку, за которой дочери для них становятся важнее, чем они сами для дочерей. Эльса взяла ее лицо в свои ладони и мягко сказала:

– Все остальное, мам. Все остальное во мне от тебя.

Папа вез Эльсу домой. Он выключил магнитолу, чтобы не мучить Эльсу своей музыкой, и остался ночевать вместе с Эльсой в бабушкиной квартире. Они спали в шкафу, где пахло стружками. Шкаф оказался папе в самый раз: он смог вытянуться там так, что касался одной стены пальцами ног, а другой – пальцами рук. Шкаф это умеет.

Когда папа заснул, Эльса прокралась на лестницу и спустилась вниз. Она остановилась у детской коляски, которая так и была пристегнута к перилам. Эльса рассматривала кроссворд, который кто-то заполнил простым карандашом. В каждом из слов была буква, пересекавшаяся с пятью нижними словами. А в тех, в свою очередь, было пять букв, обведенных жирной рамочкой.

Э.Л.Ь.С.А.

Эльса опустила взгляд на кодовый замок, болтавшийся на железном тросе. На нем было пять колесиков на замке, где значились не цифры, а буквы.

Эльса набрала свое имя. Замок открылся. Коляска покатилась вперед. На полу лежало бабушкино письмо Бритт-Мари.

Разумеется, Эльса все время об этом знала. Эльса вовсе не дурочка.

В Просонье не принято говорить «пока». Там говорят «до встречи». Жители Просонья придают этому большое значение, они считают, что ничто и никто никогда не умирает окончательно. А лишь превращается в историю: небольшой грамматический сдвиг, время меняется с настоящего на прошедшее. В Просонье вообще очень любят время. В сказках время не менее важно, чем магия или меч.

Похороны в Миамасе могут продолжаться неделями, потому что ни одно другое событие в жизни не рождает столько историй. В первый день это, как правило, истории о горе и тоске, которые через сутки плавно перетекают в такие истории, которые невозможно рассказывать без смеха. Истории о том, как однажды хранитель времени прочитал в инструкции на упаковке крема: «нанесите на лицо, избегая области вокруг глаз», вне себя от гнева он позвонил производителю и сказал, что лицо, черт побери, это и есть область вокруг глаз. Или о том, как хранитель времени попросил дракона сделать к празднику в зáмке карамельную корочку поверх крем-брюле, но не проследил, чтобы дракон сначала простудился. Или вот, было дело, хранитель времени стоял на балконе в распахнутом халате и стрелял в народ из пейнтбольного ружья.

Вот такие истории.

Пока миамасцы рассказывают их, они так громко хохочут, что истории поднимаются в воздух, наподобие небесных фонариков, и медленно кружат возле могилы. Пока все истории и все времена не сливаются воедино. Они смеются до тех пор, пока не запомнят, что именно это остается, когда мы уходим.

Смех.

– Полукто оказался мальчиком. Его будут звать Гарри! – гордо сказала Эльса, счищая с камня снег. – Альф говорит, нам повезло, потому что у девочек в нашем роду поршни в башке клинит. – Эльса хмыкнула, заключив поршни в башке в воздушные кавычки, и пошаркала дальше, изображая Альфа.

Холод щипал щеки. Эльса щипала холод. Папа копал снег, поддевая лопатой верхний слой земли. Эльса плотнее закуталась в шарф Гриффиндора и развеяла прах ворса на бабушкиной могиле. Поверх пепла она насыпала крошек от плюшек с корицей.

Она крепко-крепко обняла каменное надгробие и прошептала:

– До встречи!

Теперь их истории будет рассказывать Эльса. Они с папой пошли к «ауди», держась за руки. И Эльса рассказала первую из историй. Папа внимательно слушал. Он убавил звук в магнитоле еще до того, как Эльса села в машину. Эльса пристально посмотрела на папу.

– Ты расстроился вчера, когда я обняла Джорджа? – спросила она.

– Нет, – ответил папа.

– Не хочу, чтобы ты расстраивался.

– А я и не расстраиваюсь.

– Совсем ни капельки?

– А что, должен?

– Ну мог бы немного.

– Пожалуй, я правда немного расстроился.

– Нет, знаешь, все-таки слишком сильно не надо.

– Извини.

– Не расстраивайся так, чтобы меня потом мучила совесть. Разве что самую малость, а то мне кажется, что тебе это безразлично!

– Я очень расстроился.

– А по тебе и не скажешь!

– Может, я просто не показываю?

Эльса придирчиво обдумала его слова и наконец согласилась:

– Good.

Папа неуверенно кивнул, стараясь лишний раз не предостерегать Эльсу от использования английских слов, когда в ее родном языке есть для них подходящий эквивалент. «Ауди» выехала на автостраду. Эльса хлопала крышкой бардачка.