Теперь очередь Кристи, Элизабет с живостью нацепляет дилдо и ебет Кристи в пизду, пока я, раздвинув жопу Элизабет, проникаю в нее языком, но Элизабет быстро отталкивает меня и принимается сама дрочить себя пальцем. Кристи вновь надевает дилдо и ебет Элизабет в зад, а Элизабет, дроча свой клитор, с урчанием брыкается задом о дилдо, пока не кончает второй раз. Вытащив дилдо у нее из жопы, я заставляю Элизабет обсосать его. Нацепив его снова, она с легкостью входит в пизду лежащей Кристи. В это время я лижу груди и с силой сосу соски Кристи, чтобы они стали красными и твердыми. Потом я продолжаю их теребить, чтобы они оставались в таком состоянии. Все это время Кристи остается в высоких, выше колена, замшевых сапогах от Henry Bendel, которые я заставил ее надеть.

Голая Элизабет выбегает из спальни, она уже окровавленная, ей трудно двигаться, она кричит что-то неразборчивое. Мой оргазм был долгим и бурным, и теперь у меня слабость в ногах. Я тоже голый, ору ей: «Сука, ах ты, ебаная сука». Поскольку сильнее всего кровоточат ее ноги, она подскальзывается и я неуклюже бью ее уже измазанным кухонным ножом, который сжимаю в правой руке. Я вспарываю ее шею сзади, перерезая какие-то вены. Она пытается убежать, устремляется ко входной двери, и я наношу второй удар, при этом кровь брызгает аж в гостиную, через всю квартиру, заливая закаленное стекло и ламинированные дубовые панели на кухне. Она пытается бежать, но я перерезал яремную вену, кровь брызжет во все стороны, мгновенно ослепляя нас, я подскакиваю к Элизабет в последней попытке прикончить ее. Она поворачивается лицом ко мне, ее черты искажены мукой, но после того, как я бью ее рукой в живот, ее ноги отказывают и она падает, а я опускаюсь рядом. Нанеся ей пять или шесть ударов ножом — кровь бьет струями — я придвигаюсь, чтобы вдохнуть аромат ее духов. Ее мышцы деревенеют, становятся жесткими, у нее начинается предсмертная агония; горло наполняется темно-красной кровью, она бьется, словно связанная, хотя и не связана, и я вынужден прижимать ее к полу. Рот переполняется кровью, она стекает по щекам и подбородку. Ее тело сотрясается в судорогах, и это, по-моему, похоже на эпилептический припадок. Я прижимаю ее голову, трусь своим твердым, покрытым хуем кровью о ее задыхающееся лицо до тех пор, пока она не замирает окончательно.

В спальне Кристи лежит на футоне. Ее ноги привязаны к кровати, ее руки связаны над головой, в рот запиханы вырванные страницы журнала Vanity Fair за прошлый месяц. Провода, соединенные с батареей, прикреплены зажимами к почерневшим грудям. Я кидал ей на живот горящие спички из «Le Relais» и бешеная (вероятно, от передоза экстази) Элизабет помогала мне, пока я не перешел на нее и не стал жевать ее сосок. Потом, перестав владеть собой, я откусил его и проглотил. В первый раз я замечаю какое великолепное, миниатюрное тело у Кристи. Было. Я начинаю месить ее груди плоскогубцами, потом давлю. их, дело двигается быстро, я издаю шипящие звуки, она выплевывает клочки журнала, пытается укусить мою руку, я смеюсь, когда она умирает, а перед тем как умереть, она начинает плакать, ее глаза закатываются, словно она впадает в какой-то кошмарный сон.

К утру привязанные к батарее кисти рук Кристи раздулись неизвестно почему до размера футбольных мячей, пальцы неотличимы от ладоней, от запаха, исходящего от паленого трупа, меня трясет и я вынужден раздвинуть занавески, поднять жалюзи, забрызганные горелым жиром (это случилось, когда от электрического тока лопнули груди Кристи), и открыть окна, чтобы проветрить комнату. Глаза Кристи широко открыты, взгляд застыл, рот черный, в нем отсутствуют губы, на месте влагалища черная яма (хотя я и не помню, чтобы делал с ним что-нибудь), сквозь обуглившееся ребра видны легкие. Останки Элизабет свалены в углу гостиной. У нее отсутствует правая рука и кусок правой ноги. Левая кисть, отрубленная у запястья, лежит, стиснутая, на стойке в кухне, в лужице ее собственной крови. Голова восседает на кухонном столе и у пропитанного кровью лица (даже с обеими выковоренными глазами и надетыми поверх дыр темными очками от Alain Mikli) хмурый вид. Глядя на нее, я чувствую сильную усталость, и хотя я совсем не спал ночью и совершенно вымотался, у меня все же назначен на час обед в «Одеоне» с Джемом Девисом и Аланой Бертон. Он крайне важен для меня, и я раздумываю, отказаться мне от него или нет.

Осень. Воскресенье. Около четырех часов дня. Я в «Barney's», покупаю запонки. Я вошел в магазин в 14:30 после холодной напряженной трапезы с трупом Кристи. Подлетев к стойке, я заявил продавцу: «Мне нужна плетка. Честное слово». Кроме запонок, я купил чемодан из страусиной кожи с двойной молнией и виниловой подкладкой, старинную баночку для пилюль из серебра, стекла и крокодиловой кожи, старинный футляр для зубной щетки, зубную щетку из барсучьей щетины и щеточку для ногтей из искусственной черепахи. Где я ужинал вчера? В «Splash». Ничего особенного: водянистый коктейль Bellini, увядшая рукола, угрюмая официантка. После этого я смотрел старую запись Шоу Патти Винтерc, обнаруженную мной на кассете, где, как я думал, были записаны пытки и смерть двух эскорт-девушек весной (темой шоу было Как Сделать Вашего Питомца Кинозвездой). Прямо сейчас я покупаю ремень (не для себя), три галстука по девяносто долларов, десять носовых платков, четырехсотдолларовый халат и две пижамы от Ralph Lauren, все это пришлют мне на дом, за исключением платков, которые, после того как вышьют на них мою монограмму, пошлют в P&P. Я уже успел устроить нечто вроде сцены в отделе женской обуви, откуда меня, смущенного, изгнали рассерженные продавщицы. Поначалу это всего лишь ощущение скованности, и я не понимаю, в чем дело, но потом мне начинает казаться (хотя я и не могу быть полностью уверен), что за мной следят, словно кто-то ходит за мной по пятам по Barney's.

Я полагаю, что Луис Керрутерс здесь инкогнито. На нем шелковый вечерний пиджак леопардовой расцветки, перчатки из оленьей кожи, фетровая шляпа, авиаторские очки. Он прячется позади колонны, делая вид, что рассматривает галстуки, а потом бесстыдно кидает на меня косой взгляд. Наклонившись вперед, я что-то подписываю — счет, вероятно, — и попутно думаю (к этому вынуждает меня присутствие Луиса), что жизнь, связанная с этим городом, с Манхэттеном, с моей работой, не так уж хороша, и внезапно я представляю себе Луиса на каком-то кошмарном вечере, где он пьет хорошее сухое розовое вино, педики сгрудились у небольшого рояля, звучат популярные мелодии, у него в руках цветок, теперь вокруг его шеи боа из перьев, пианист наигрывает что-то из «Отверженных», милый.

— Патрик? Это ты? — слышу я его осторожный голос.

Подобно кадру из фильма ужасов — камера резко приближается — неожиданно, без предупреждения, из-за своей колонны появляется Луис Керрутерс, крадучись и подпрыгивая одновременно (если такое возможно). Улыбнувшись продавщице, я неловко отхожу прочь от него, к витрине с подтяжками, мне срочно нужен ксанакс, валиум, гальцион, фруктовое мороженое, что угодно.

Я не смотрю, я не могу смотреть на него, но ощущаю, что он рядом. Его голос подтверждает это.

— Патрик… Привет…

Закрыв глаза, я подношу руку к лицу и бормочу вполголоса: