целью собрать вместе соискающих должности чиновников, отстойник для них. Я попал туда, дезориентированный ее названием и тем фактом, что было громогласно заявлено: к участию приглашаются все политические партии России, без исключения. НБП тогда усиленно боролась за свою легализацию и реабилитацию в обществе, образ “красных фашистов”, приклеенный нам СМИ, наносил нам ущерб. <…>

Я разглядывал их, слушал и постепенно начал понимать, что они мне странно знакомы, с волосинами, прилипшими к черепу, с ушами, заросшими седым волосом, с необъятными талиями, с животами, вылазящими из штанов. Это же персонажи Гоголя, великого Николая Васильевича, люди из “Ревизора”, и “Мертвых душ”, и “Носа”, и еще “Шинели”. И еще из Грибоедова, из “Горя от ума”. Вот генерал Скалозуб, вот Ноздрев, вот Молчалин, Фамусов — все типажи, все выжили, все сохранились, через полтораста лет — как новенькие! Среди этих мастодонтов в штанах (у нас ведь как в дореволюционном Китае — чем выше рангом чиновник, тем он жирнее, тем тяжелее, больше весит), среди этих мастодонтов, в кожаном пиджачке, купленном на барахолке в Париже, я чувствовал себя как Чацкий».

«Эту влажность ночных мыслей…»

Купальщицы — один из классических живописных сюжетов, встречается у Эдгара Дега, Поля Сезанна, Пабло Пикассо, Зинаиды Серебряковой, Казимира Малевича и т. д. Эдуард Лимонов, как большой знаток и любитель живописи (обратите внимание на его книгу 2018 года — «Мои живописцы»), мог откликнуться этим стихотворением на одно из известных полотен.

«Я стою передо мной перо жар-птицы…»

«Через век придёт за мною вслед / Ещё один Иван-дурак…». Жизненная программа, жизнестроительство, «медийный образ» оттепельного периода — как ни назови, а Лимонов периодически играл в Ивана-дурака и простачка. А в тексте «Мы — национальный герой» (1974) сформулировал это так: «В биографии каждого русского героя обязательно должно быть Иванушко-дурачество как метод, как стиль».

«Думаю — плывёт мартышка…»

Весь текст строится с помощью аллюзии на «Обезьяну» (1919) В. Ф. Ходасевича. Даже размер заимствован из этого стихотворения. Там лирический герой (поэт) наблюдает серба и обезьяну, которая пьёт воду из блюдца; та протягивает ему руку — и лирический герой пожимает её, всматривается в глаза и видит, как ни странно, историю человечества:

Я руки жал красавицам, поэтам,

Вождям народа — ни одна рука

Такого благородства очертаний

Не заключала! Ни одна рука

Моей руки так братски не коснулась!

И, видит Бог, никто в мои глаза

Не заглянул так мудро и глубоко,

Воистину — до дна души моей.

Лимонов переделывает «обезьяну» в «мартышку» (что более верно) и главный мотив: у Ходасевича был резкий переход от любования зверьком к началу Первой мировой войны (и определённая закономерность этой войны), у Лимонова же — скорее возвращение «мартышки» из эмиграции.

Думаю — плывёт мартышка

Глупая мартышка в чёрном трюме

В том стальном и пахнущем заводом

И безвыходностью что когда-то

Я в себе немыслимо носил.

И тут этот образ можно трактовать как самоощущение поэта, вынужденного жить во внутренней эмиграции; или же — как яркий животный образ (подмеченный Ходасевичем), который отвечает за сродность лимоновской безвыходности внутри советской культуры и невыносимости жизни за границей; или же — самого Ходасевича, возвращающегося к советскому читателю.

В нашем литературоведении принято считать, что Ходасевич появился в советском самиздате на рубеже 1940-х — 1950-х годов. Лимонов в этот период вряд ли бы заинтересовался его творчеством. А вот в начале и середине 1960-х, когда и сам стал писать стихи, — вполне.

Об этом есть свидетельство в романе «Молодой негодяй» (1986), где воспроизводится первое знакомство с творчеством поэта-эмигранта: «До трех часов ночи стоял Мелехов с книгоношей на трамвайной остановке и читал ему стихи. В ту снежную ночь конца 1964 года впервые услышал книгоноша имена Хлебникова и Ходасевича. Имя Андрея Белого. И, может быть, еще с дюжину не менее славных имен. Давно ушел на Салтовку последний трамвай, а сын дворничихи Мелехов все просвещал неофита, удивляя его огромностью мира культуры, просторной высотой его светлого здания-храма. И мудрые речи Василия Васильевича Розанова услышал в ту ночь сын маленького советского офицера. Узнал о людях странных, смешных, больных, талантливых и безумных, о лучших русских, вот уже полстолетия оттесненных посредственными русскими во тьму малодоступности».

Этот отрывок из романа очередной раз доказывает, что мы верно датируем амбарную книгу «Микеланджело», он же показывает эволюцию поэта от подражаний Блоку, Есенину, Гумилёву к знакомству с творчеством Ходасевича и направлению «художественного почерка» в иную поэтику и, наконец, к выходу на Хлебникова и обэриутов и формированию собственного узнаваемого стиля (см. первый том настоящего издания).

В зрелые годы Лимонов тоже не забывал Ходасевича. В предисловии к поэтическому сборнику «Атилло длиннозубое» (2012) поэт обратил внимание читателей на важную для него преемственность: «А ещё Лимонов может напомнить Гумилёва, а ещё Ходасевича, а ещё Кузмина. Потому что он подсознательно продолжает эту аристократическую ветвь русского поэтического классицизма, оборвавшегося со смертью Ходасевича в эмиграции и со смертью Кузмина в России».

30 декабря 2017 года Лимонов у себя в ЖЖ написал следующее: «Проснёшься под утро — хорошо, холодно, и только вода взбулькивает в трубах изредка, отчего вспоминаются строки Ходасевича:

“Должно быть по трубам бежать не легко…

В такой темноте и такой тесноте…”

В декабрьской темноте перед самым Новым Годом только о поэтах и строках стоит думать ранним утром.

У нас Ходасевича плохо знают, а между тем “Европейская ночь” — шедевр.

“Зачем ты за пивною стойкой,

пристала ли тебе она,

Здесь нужно быть девицей бойкой,

ты ж некрасива и бледна.

С какоё-то розою огромной

у нецелованных грудей,

а смертный венчик самый скромный,

украсил бы тебя милей

<…>

Лежать бы в платьице измятом,

Одной, в березняке густом,

и нож под левым, лиловатым,

ещё девическим сосцом…”

Русские стихи — это наша коллективная русская душа. Самое красивое, что в нас есть».

Возвращаясь к центральному образу — к мартышке, — надо сказать, что и стихотворение «О мартышке в ледяной погоде…» явно является отголоском лимоновских раздумий:

О мартышке в ледяной погоде

О замёрзшей…

Нет я не могу об обезьянах

Не понять мне узкий лобик

Если даже рядом человека

Трудно мне и тяжело осмыслить