— Пусти же… Лёша точно сейчас нас заметит!

Сжимаю её ещё плотнее, удерживая на себе и не позволяя даже шевельнуться:

— Что плохого в том, что родители любят друг друга, что не прячут свою нежность? Почему ссориться и выяснять отношения при детях можно, а любить нельзя?

— В каком смысле любить?

— Ну не в том, на который ты намекаешь! Уверен, что детям не вредно, а даже полезно учиться у родителей дарить ласку тем, кого любишь…

Жена задумчиво утыкается своим носом мне в шею:

— Ты, правда, так думаешь?

— Конечно! Чему мы можем научить их, если не любви? Науки они познают в школе, принципы взаимодействия с социумом — там же, но где их научат любить?

— А это наука?

— Думаю, да… Любить ведь тоже нужно уметь… Правильно…

— Тебя кто научил?

— Сам учился, шишки набивал…

— И сейчас продолжаешь…

— Конечно, не без этого. Как и ты, впрочем, тебя ведь тоже любить не научили, ты всё сама…

— Не знаю, никогда не задумывалась об этом. Но при детях мне неудобно…

— Мы ведь вместе навсегда, до самого конца? — внезапно вырывается из меня терзающий давным-давно вопрос.

Лера снова поднимает голову, смотрит уже серьёзно:

— Почему спросил?

— Хочу стабильности, надёжности. Хочу, чтобы моя жизнь была под контролем, чтобы было ясно, что день завтрашний несёт.

— Никто не может быть уверен в том, что случится завтра. Особенно ты.

— Почему это «особенно я»?

— Сам знаешь…

Резко вырывается, но я вновь не отпускаю…

— Ты что, решил играть сегодня в доминанта? Нет, я, конечно, признаю, что мужчине должна принадлежать главная роль, но нужно же и меру знать!

— Никому в семье не должно принадлежать главенство, не может быть главных и второстепенных, только двое равноправных, равнозависимых, равнобеспомощных друг без друга, а потому разумно сознающих необходимость в каждом вопросе приходить к консенсусу.

— Да? А почему ты меня тут держишь как клещ? Когда я хочу уйти уже полчаса!?

— А это я просто капризничаю! — отвечаю, широко улыбаясь. — Сама виновата, слишком надолго оставила меня одного, теперь я плохо справляюсь со своими руками! Я им говорю: «Ну отпустите же её, вон она нервничает, сейчас заедет мне ещё!» А они в ответ: «Да пошёл ты!» И так как страдать моей физиономии, они с головой тут совместно маются, как бы тебя занять, отвлечь…

— Перестань нести чушь и… И я, блин, попросила же уже прощения и словом и делом, хватит вспоминать об этом!

— Клянусь, я давно забыл! Само вырвалось, это не я! Это всё мой рот!

— И руки у тебя сами по себе, и рот, и голова, и физиономия! А сам ты хоть что-нибудь решаешь?

— Случается! Но с тех пор, как в моей жизни завелась ты, я всё хуже и хуже справляюсь! Вот смотри, изо всех сил сейчас сдерживаю свои руки, ноги и ещё… кое-что, которые настойчиво требуют тащить тебя в спальню, но я пока держусь, заметь!

— Да ты просто герой!

— А то!

Долго смотрю ей в глаза, затем внезапно вскакиваю, хватаю её на руки и несу мимо ошарашенной Эстелы наверх, в нашу спальню.

— Ты чего творишь!? — хохочет любимая жена, крепко сжимая мою шею кольцом своих тонких рук.

— Прости, любимая, кажется, я всё таки проиграл решающую битву… Больше не герой… Сокрушаюсь и предвкушаю…

— Смотрю, ты просто капец, как расстроен!

— Убиваюсь, прям… — открываю ногой дверь в спальню, затем захлопываю обратно, защёлкивая замок…

А двери в нашем доме звуконепроницаемые…

Miley Cyrus — Malibu

Пробуждение приносит яркий солнечный свет, что само по себе уже довольно непривычно для меня, привыкшего зимой просыпаться затемно, а летом вместе с восходом солнца, и едва уловимый аромат чего-то съедобного и, судя по запаху, неимоверно вкусного. Таких ароматов в этом доме ещё не было…

Я спускаюсь вниз и наблюдаю картину, от которой моё бедное сердце в буквальном смысле захлёбывается счастьем, нежностью и странным трепетным страхом, что всё это сон, который вот-вот развеется… Всей душой я стремлюсь удержать его, ухватиться и не отпускать так долго, как только смогу, поэтому опускаюсь на ступеньки, кладу свои руки на колени, поверх них водружаю голову и сижу тихо-тихо, боясь не то, что пошевелиться, а даже дышать… Ведь мой сон — это и есть оно, моё реальное счастье, происходящее здесь, на этой Земле, в этом времени и в этом измерении, прямо сейчас…

Счастье стоит у кухонной плиты с зеркальной поверхностью и легко жонглирует тремя сковородками и жидким тестом, таким, из которого делают настоящие блины… Настоящие, потому что те, которые традиционно пекут здесь в Штатах, совсем не похожи на те, которые в далёком детстве пекла мне Акулина, моя няня. Мама не умела печь блинов, а отец часто любил повторять, что здешние панкейки и не блины вовсе, и только Акулина, выкормившая и вырастившая моего отца, бывшая ему большей матерью, нежели настоящая, частенько баловала нас русскими блинами — ароматными, золотыми солнцами волшебного вкуса…

Акулина… Как много тепла было от неё в нашем доме! Как же все мы любили её, а она нас, добрейшей души человек, посвятивший всю свою жизнь чужой семье, чужим детям, а затем детям их детей, ставшими самыми важными и главными людьми в её жизни…

Несмотря на свой глубоко преклонный возраст, Акулина почти полностью заменяла мою мать на кухне, присматривала за нами, детьми, учила меня играть в подкидного дурака, до ужаса смешно и трогательно жульничала, всегда выдавая себя смехом, которого и не слышно было вовсе, а понять, что она смеётся можно было лишь по ритмичным, размеренным подрагиваниям её плеч, и страшно расстраивалась, когда проигрывала.

Я помню Акулину по кухонному запаху, исходившему от её никогда не снимаемого передника с большими карманами, где она всегда по старинке прятала для нас утешительные кубики сахара, не признавая американских конфет, по тёплым сморщившимся от возраста и нелёгкого домашнего труда рукам, сжимавшим мои с такой крепкой любовью, что иногда мне бывало даже немногого больно…

Акулина любила меня больше, чем сестёр и, в отличие от матери, никогда не скрывала этого, за что регулярно получала выговоры от отца, который, к слову, и сам был залюблен ею чуть ли не до смерти, а потому и злиться и вычитывать её строго не мог, и оттого как-то странно мямлил что-то вроде этого:

— Нянюшка (так он называл её с детства, а мы — вслед за ним), ну ты пойми, он же мальчик, будущий мужчина, перестань уже так нацеловывать его, да ещё при девочках! Вот Ди сокрушается, что ты не любишь её!