Бруно вырвал у нее руку и попятился. Джентилия не сводила с него глаз. Он слышал ее дыхание, глубокое и частое, и понял, что она не владеет собой. На лице у нее появилось отсутствующее выражение, как иногда случалось в детстве, когда она требовала от него соблюдения диких правил для игр, которые сама же и придумывала. Она смотрела на него так, словно пребывала в трансе, и он испугался того, что еще она может сказать. Поцеловав ее в щеку, он поднял руку в прощальном жесте, но она остановила его, загородив ему дорогу.

– Неужели ты не понимаешь, – прошипела Джентилия, – что я ревную ее к той близости, что она делит с тобой?

– Мне неприятно это слышать, Джентилия. Что я тебе сделал? Быть может, после моих признаний тебе стало дурно? Быть может, позвать к тебе сестру Нанни?

– Это не ты, это Сосия.

Бруно застонал.

– Нет, я этого не вынесу. Прекрати. Причем не только говорить такие вещи, но и думать о них.

Он резко развернулся и вышел из комнаты, оставив Джентилию с застывшим лицом и далее предаваться размышлениям.

Всякий раз, покидая остров, он клятвенно обещал себе, что никогда более не вернется сюда за чем-либо бóльшим, кроме обычного семейного визита, раз в месяц, дабы вежливо обменяться с сестрой мелкими новостями. Но по прошествии нескольких дней Джентилия неизменно посылала за ним под каким-нибудь надуманным предлогом, и он откликался на ее зов, угрюмый и мрачный. Бруно не осмеливался не прийти: он беспокоился о ней.

Кроме того, Бруно вынужден был признаться самому себе, что мотивы его далеко не так чисты и прозрачны; несмотря на то разрушительное действие, которое его рассказ произвел на Джентилию, он испытал огромное облегчение, поговорив с нею о Сосии. Он инстинктивно бросился к ней сразу же после того, как увидел, что Сосия уничтожила картину. С Джентилией ему не было нужды изображать вежливость. В ее присутствии он мог дать полную волю своим чувствам.

С каждым разом их беседы становились все более жестокими. Джентилия грубо бередила его душевные раны, от которых по всему его телу разбегались острые лучики боли. Во время очередного посещения она поверяла ему свои кошмары, которые преследовали ее по ночам, порожденные ее больным воображением.

Пожалуй, не одна только Джентилия слегка повредилась рассудком. Ее сумасшествие оказалось заразным, и Бруно тоже начали преследовать галлюцинации. Он видел Сосию там, где ее никак не могло быть. Однажды на пароме он готов был поклясться, что видел, как она выглядывает из окна палаццо, принадлежащего семейству Малипьеро. Он сказал себе, что это – всего лишь мираж, видение, порожденное горячим воздухом, повисшим над каналом. В другой раз, когда он доставил книгу Доменико Цорци, ему вдруг показалось, что она присутствует в кабинете вельможи, причем настолько реально, что ему понадобилась вся его сила воли, чтобы не отдернуть занавески и не посмотреть, не прячется ли она за ними.

Теперь, когда она забывалась недолгим сном после занятий любовью, он садился рядом и пристально смотрел на кожаный дневник, валявшийся на полу. Он по-прежнему не поддавался искушению открыть его, но чувствовал, как сквозь обложку наружу рвутся немыслимые вещи.

Более того, его замысел с самого начала оказался ущербным, это его решение писать мне письма, я имею в виду. Не было никакого смысла писать их, потому что я жила в его душе, а он – в моей. Мы с ним так часто обменивались взглядами, что нам не было нужды разговаривать. Не было никакой необходимости марать бумагу чернилами, словно я жила отдельно и вдали от него. Ему достаточно было улыбнуться, и я бывала рада; стоило ему вздохнуть, и я чувствовала, как воздух улетучивается из моей собственной груди.

Поэтому он поступил неправильно, принявшись писать свои письма, даже когда в самом начале они искрились любовью. Я отношу это на счет его привязанности к книгам и печатным словам. «Это довело его до крайности, – говорила я себе, – так что теперь он забывает о том, что есть прекрасные вещи, которые нельзя облечь в написанные предложения».

Я побывала (втайне от него, разумеется – теперь у нас появилось столько секретов друг от друга!) на проповеди священника, который говорил, что книги – плохие, и, хотя с головой у святого отца не все в порядке и он полон ненависти (и поэтому не может считаться настоящим Божьим человеком), мне показалось, что кое в чем он прав.

Он говорит, что мой муж не должен печатать эти книги о любви. Подобным вещам следует таиться у каждого из нас в груди. Разве там они не становятся чище? Или искреннее? Любовь, выраженная словами, несет на себе пятно человека, говорит он, а потом поджимает губы, и лицо его становится похожим на выходное отверстие моего кота.

И тогда я думаю: «Почему бы Церкви – в лице фра Филиппо, например, – не ополчиться на ведьм?» Разве мы когда-нибудь слышали, чтобы он обличал то, чем занимаются в каждом переулке Венеции? Почему именно книги, когда едва треть из нас умеет читать? Совершенно очевидно, этот человек беспокоится не о спасении душ, а о том, чтобы завоевать их, дабы они преклонялись перед ним. Если бы он читал проповеди против ежедневного колдовства, против наших маленьких ритуалов, на него никто не обращал бы внимания. Неужели вы и впрямь думаете, что люди откажутся от предрассудков, которые вносят разнообразие в их жизнь? Ни за что! Публика отнюдь не тяготится отсутствием книг. Их и так слишком много в Венеции. А обычные, простые люди не могут себе позволить купить их. С таким же успехом фра Филиппо может потребовать от них отказаться от золотых тарелок с фазанами, с которых едят аристократы. И потому толпа с такой готовностью ополчилась на книги. Это не стоит людям ровным счетом ничего, зато дает удовлетворение от чувства праведного гнева. Они буквально лопаются от гордости при мысли о том, что совершают доброе дело. Совсем как мой муж и его любовные письма.

Он ведет себя так, словно оказывает мне величайшее одолжение тем, что пишет их. Мне же полагается быть смиренной и довольной, как слон. Клянусь, бывают дни, когда он ненавидит меня, потому что я терпеть не могу его драгоценные ящики и то, что из них выходит.

В самый первый раз я едва заставила себя пойти туда – то есть к бюро. Когда я проснулась и обнаружила его записку у себя на подушке (которая была очень краткой и гласила: «Загляни в выдвижной ящичек бюро!»), мне надо было притвориться, будто я не заметила ее. Я могла бы сказать, если бы он спросил, что ее украл кот или ветер подхватил и унес куда-то. Но я боялась этого своего нового мужа, которому, похоже, кусок дерева был куда дороже, чем я.

Когда я проснулась, он еще не вышел из дома, и я сразу догадалась, что он стоит и прислушивается внизу, посему не стала медлить. Я выпрыгнула из постели так быстро, как только смогла, и, словно привидение, прямо в ночной рубашке, отправилась в комнату, где он держит свое бюро. Один из выдвижных ящичков был самую чуточку приоткрыт, словно глаз, который подмигивает, но не очень умело. Мне не хотелось дотрагиваться до него больше необходимого. Увидев кусочек кремовой бумаги, я выхватила письмо из ящика, словно кот, ловящий воробья.