Стоило ему увидеть бюро, как он уже знал, что использует его для того, чтобы выразить свою любовь жене. Он чувствовал, что в последнее время пренебрегает ею. Заботы и тревоги на работе отнимали все его время и силы, и по вечерам он отделывался лишь односложными репликами. А Венделину хотелось вернуть всю прелесть их романтических отношений. Он собирался каждый день вкладывать свои любовные послания в новый ящик. Идя на работу или возвращаясь с нее, он представлял, как удивится и обрадуется Люссиета. Каждое утро, уходя из дома, он будет слышать наверху счастливое восклицание и шорох выдвигаемых и задвигаемых ящиков, пока она не обнаружит записку – красноречивое свидетельство его обожания. Он даже станет писать по-итальянски, чтобы показать, как сильно любит ее, и не станет обращать внимания на ошибки или тонкости стилистики!

«Ты для меня – все, – напишет он, – ты – запах мускуса и музыка моей жизни».

Он напишет ей: «Люби меня всегда, потому что ты для меня – зерно и трава».

А иногда он будет переписывать для нее своей рукой какое-нибудь четверостишие Катулла, которое прекрасно показывает, что это такое – быть влюбленным.

Много дней подряд он мысленно составлял свои любовные послания; когда он доведет их до совершенства, вот тогда и начнется восхитительная игра.

* * *

Он купил его в Ca’ Dario в тот самый день, когда задул сирокко[160].

Разумеется, ему следовало находиться в stamperia, но вместо этого он бродил по городу, где его легко могла подстеречь беда. У нас полным-полно проблем – с Жансоном, с этим священником из Мурано, с неоплаченными долгами, – а он приносит домой эту ужасную штуку, за которую заплатил серебром, которое заработал на книгах!

Если он стал уж настолько венецианцем, что должен покупать предметы роскоши, тогда почему он не купил рубин из Балашана или белого верблюда из Калачи? Почему именно этот жуткий ящик?

Всем известно, что ни мужчина, ни животное, ни женщина не могут работать, когда начинает дуть сирокко. Художники не рисуют картин. Торговец, продающий жареные тыквы и горячие груши, закрывает свою лавку и идет домой, чтобы спрятать голову под одеялом. Продавцы париков на Сан-Марко опускают свои волосатые шесты, потому иначе ветер распрямит все кудряшки и начнет гонять по площади клочья волос. Даже вечно голодные куртизанки дарят свои милости весьма избирательно и неохотно. А те из нас, кто и так сидит дома, с гораздо большим негодованием, чем давеча, смотрят на грязное крыльцо соседа.

Поэтому я думаю, что это проклятый сирокко, воняющий козлом и пропахший чумой, привел его к Ca’ Dario. Но ведь не ветер выдул у него монеты из рукава и заплатил за этот ящик! Я даже не представляю, как он вообще попал туда. Я лично не пошла бы в то место ни за какие коврижки. Он говорит, что все это – сказки. Он говорит, что это – всего лишь дом. А дом не может причинить тебе вреда, говорит он.

Но я знаю, что Ca’ Dario – не просто дом. Однажды, когда была еще девчонкой, я хотела пробежать мимо него. Все его стекла были темными, как и сейчас, поскольку последние жильцы давно умерли, и никто в здравом уме не вошел бы в него по доброй воле ни днем, ни вечером.

Даже когда мне было всего десять лет, я знала, что мимо него надо бежать стремглав. Мне не нужно было говорить, что он плохой. Я сама знала об этом. Четыре его трубы цепляли небо, а на стене росли густые кусты, которые наклонялись ко мне, чтобы схватить меня своими цепкими ветками. Дом страстно желал заполучить меня.

И вдруг в маленьком окошке, высоко над улицей, я увидела свет. Это было пламя восковой свечи, которую держала чья-то исхудавшая рука. А потом я увидела другую руку, которая что-то писала, писала и писала. Это была даже не рука, а лапа с когтями, которой не нужны были чернила, потому что ее собственная кровь стекала тоненькой черной струйкой по перу и на страницу.

Я стояла и смотрела, потому что не могла двинуться с места. Наконец, мать отправилась искать меня и силой увела домой, а я кричала и брыкалась.

Я знаю, что все это были детские глупости, которые к тому же случились много лет назад, но я не могу забыть их до сих пор.

Зачем он купил его?

Он впервые пошел против меня, и мой мир теперь раскололся, как бывает, когда в скорлупе яйца образуется трещина, невидимая глазу, но гниль проникает через нее внутрь, а жизненная сила, наоборот, вытекает наружу. Если раньше я чувствовала себя в безопасности, то теперь меня снедает тревога.

Он прочел страх на моем лице и почувствовал, как я дрожу в его объятиях, но, тем не менее, не отказался от своего ящика. Он не утешил меня в моих страхах, а принялся отпускать жестокие замечания в мой адрес, когда мне более всего нужны были ласковые слова… Глаза его обрели цвет медленного льда в горах, а дыхание стало горьким, когда он так резко заговорил со мной. Я никогда этого не забуду! И сейчас сердце мое пульсирует болью, как нос, когда кто-нибудь сильно ударит по нему. А в животе у меня появилось такое ощущение, словно кто-то разорвал его пополам.

Я знаю, что все это банально и глупо, но, когда он заговорил со мной таким тоном, я немедленно вспомнила о том, что приготовила ему в тот день на ужин. Это были два его любимых блюда, а на десерт я купила ему персик, надеясь приятно удивить его, потому что сезон для них еще не наступил. Я вспомнила, как ныло у меня плечо от неудобной позы, когда я штопала маленькую прореху на его штанах, хотя моя собственная юбка так и осталась дырявой – залатать ее у меня просто не хватило времени. Но, главным образом, я вспоминала ту ночь, несколько недель назад, когда он принес домой своего драгоценного Катулла, а я баюкала его, словно любимого ребенка. Я спросила себя, почему об этом не помнит он и разве я не заслужила хотя бы капельку снисхождения за свое поведение, но на уме у него был лишь этот чудесный ящик, словно он был женщиной, в которую муж недавно влюбился.

Чувствуя в груди и сердце острый укол сожаления, я вдруг поняла, что уже не жду с нетерпением вечера, когда он приходит домой с работы и мы остаемся с ним вдвоем с заката и до рассвета. Надеюсь, сегодня он будет работать допоздна или даже уедет на материк, чтобы договориться с купцами насчет бумаги для книг.

Мысль эта влечет за собой другую, еще более неприятную.

Я боюсь, что, купив это ящик, он продемонстрировал мне, что начинает уставать от Венеции, а отблеск огней маяка на стенах сводит его с ума. Я боюсь, что он разлюбит город, а это означает, что однажды он захочет уехать и вернуться обратно на Север, вновь перебравшись через Альпы. И больше не вернется.

Понимаете, после всех этих неприятностей и трудного решения Катулл все-таки опубликован, но ничего не случилось. Несколько вельмож явились за своими немногочисленными экземплярами, и все. Доменико Цорци, разумеется, купил целых две дюжины и пообещал прийти еще. Николо Малипьеро куда-то подевался, и его нигде не видно. Говорят, он заболел. Stamperia замерла в тревоге и надежде.