Но Сафия просто с ума сходила от ревности! Кто для нее кормилица? Ничтожество, просто грязь под ногами. Скорее всего, она сама попросила отослать ее подальше. Моя госпожа просто с ума сходила от горя, но по своей воле она бы ни за что не бросила бы ребенка. Нет, это Сафия заставила ее уехать!

Никогда не забуду этот ужасный день! До самой последней минуты моя госпожа не отнимала малыша от груди. Нет, он вовсе не был голоден. Его весь день пичкали сладостями, так что я уж стала бояться, как бы у него, бедняжки, не схватило живот. Но моя госпожа стала играть с ним в его любимую игру, он кусал ее своими маленькими молочными зубками, а она в ответ щекотала ему животик, потом крепко прижимала его к себе и обнимала, и они оба смеялись, и так снова и снова. Ох, как они смеялись, как смеялись, слышал бы ты, Абдулла! Правда, моя госпожа потом не выдержала и дала волю слезам, но все равно старалась смеяться, чтобы малыш ничего не заметил, и дала ему грудь, и он снова принялся сосать и сосал до тех пор, пока они не пришли и не забрали его у нее.

«Отправляйся домой, — велел главный. — Дома у тебя полным-полно собственных детей, да еще муж в придачу. Ты их не видела уже почти два года. Так что поезжай к ним!»

И все равно пришлось отрывать ее силой, а потом волоком тащить по полу, потому что она так рыдала, что не могла стоять на ногах. Просто сердце разрывалось смотреть, как она оплакивает своего маленького питомца, которого ей уже больше никогда не доведется увидеть. Представляешь, они волоком дотащили ее до двери — до той самой двери, через которую обычно выносят покойников! Какой ужас, Абдулла! Мы просто онемели — словно она умерла, и ее тащат, чтобы похоронить где-нибудь за стенами дворца!

А маленький принц… Он забился в уголок и громко кричал, глядя, как эти звери волокут его рыдающую кормилицу. Конечно, сбежались няньки, но ни одной не удалось успокоить его. Да и куда им! А ты помнишь, Абдулла, как он всегда сразу успокаивался, стоило ей только взять его на руки? А эти!.. Он так бился, что они даже не смогли его удержать. А когда они, наконец, спустили его на пол, то он заковылял вслед за ней, тянул к ней свои ручонки и рыдал так, что просто сердце кровью обливалось! Ох, Абдулла, сколько буду жить — не забуду этой сцены! Никогда, никогда! Подумать только — свои первые в жизни шаги он сделал к ней! И тогда эти… Ох, не могу! Он вцепился в ручку двери, и все плакал, плакал, пока не… Ох, кажется, целая вечность прошла, прежде чем он наплакался и уснул, бедняжка. А пока он отбивался от них, видимо, задел свою рану. Боюсь, именно тогда в нее и попала грязь. Да, да, видимо, тогда это и случилось. Но я узнала обо всем уже потом, когда была здесь.

В этот момент в наш разговор вмешалась старшая прачка.

— Ты опять за свое, гадкая девчонка! — заворчала она. — Неймется тебе! Все причитаешь, как убивался и плакал наш маленький принц, да сохранит его Аллах на долгие годы. Стыдись, глупая! Подумаешь, большое дело! Каждого когда-то — рано или поздно — отлучают от груди, и ничего такого в этом нет! Любая нормальная женщина в таком случае устраивает в доме праздник, чтобы отметить это событие, как положено по обычаю, а ты ревешь!

— Но это же совсем другое дело! — взорвалась девушка. — Клянусь Аллахом, и пусть он поразит меня на месте, если я вру, но наш маленький принц скорее умрет с голоду, чем возьмет грудь другой женщины!

Старшая прачка была женщиной весьма устрашающей внешности: высоченная, хоть сейчас в любой янычарский полк, да и телосложение под стать росту, а ручищам ее позавидовал бы любой мясник. Если в ее сердце и была некогда капля нежности, одуряющий жар и духота прачечной давно уже вытопили ее без остатка. Однако жестокости в ней не было и в помине… Или же слезы бедной служанки все-таки тронули ее зачерствевшую душу, потому что она вдруг неожиданно мягко добавила:

— Нам этого не понять, милочка, — и покачала головой.

— А я могу понять! — запальчиво возразила служанка. — Меня отняли у матери, когда я была совсем еще маленькой, но я все помню!

— Ходят сплетни, что с тех пор, как вернулся Мурад, Сафия уже больше не пользуется своими свечами из сока алое, смешанного с рутой. Нисколько не сомневаюсь, эта кривляка поняла, что ее положение во многом зависит от того, жив ее сын или нет. Случись что с ним — и ей конец. Могу поспорить, очень скоро она снова родит. Да будет на все воля Аллаха!

— Ну родит, и что с того? — буркнула чернокожая служанка, со злостью помешивая в чане кипевшее белье. — Можно подумать, если родится другой, так она его будет любить!

— Это не твоего ума дело, девочка, ведь речь идет о королевской любви, — грозно зашикала на нее старшая прачка. Ты… — она ткнула пальцем в ее темную кожу, — или я… — столь же выразительным жестом она указала на свое побитое оспинами лицо, — не нам судить об этом! Уж мы-то никогда ее не узнаем, так-то!

— А по мне, так дело тут не в том, знаешь ты о чем-то или нет! — заупрямилась служанка. — Ведь ребенок — это плод твоей любви! И вот, что я вам скажу: если ты не любишь его, то оскорбляешь саму любовь!

— Успокойся, девочка. Выкинь это из головы. Он ведь еще совсем маленький. Пройдет время, и он забудет об этом. Дети редко что помнят из того, что случается с ними, пока они такие крохотные. А если и помнят, так только лет с трех-четырех, не раньше.

— Да, возможно. Или просто стараются забыть поскорее, если это что-то страшное или грустное, верно? Но шрам у него на лице?… Он теперь останется навсегда, не так ли? И попомните мои слова: всякий раз, когда Мухаммед коснется его, случайно или намеренно, что-то темное и холодное будет тотчас всплывать в его душе, как призрак, явившийся из прошлого, чтобы напомнить ему о себе. И так до конца его дней.

Старшая прачка только удрученно покачала головой. Вне всякого сомнения, ей было жаль несчастную девушку, да и в сердце у нее, скорее всего, сохранилась еще капелька доброты… Но на плечах у нее лежала огромная ответственность — обстирывать всякий день пять сотен человек, живших во дворце, это, знаете ли, не шутка!

— Пошли! — строго велела она. — Видишь корзину с бельем? Ступай и развесь его, слышишь? А потом тебя ждут еще три таких же, как эта. И поторопись, потому что, думается мне, солнце недолго будет нас баловать. Только взгляни на небо… Видишь? Давай, девочка, пошевеливайся!

Словно не слыша ее, девушка молча отвернулась и принялась вытаскивать из кипевшего чана белье. Не знаю, намеренно ли это вышло или нет, но она вытащила из чана крохотную пару детских штанишек — в них я часто видел маленького принца Мурада. Это было последней каплей. Девушка закрыла глаза руками и горько зарыдала. У меня не было сил наблюдать эту сцену. Чувствуя, что сердце у меня разрывается, я ушел, а чернокожая прачка все плакала, и слезы ее капали в огромный чан с кипевшим бельем.

Во время нашего следующего визита во дворец Сафия незаметно отвела мою госпожу в сторону, сказав, что хотела бы перекинуться с ней словечком наедине.

Признаюсь честно, вначале я даже подумал (а моя госпожа так вообще была уверена в этом!), что причиной столь исключительного внимания было желание Сафии поделиться с Эсмилькан какими-то советами насчет ее уже почти четырехмесячной беременности, поскольку все мысли моей госпожи были только об этом, и ни о чем другом. Но хотя Эсмилькан очень польстило, что любимица гарема удостоила ее подобной чести, как выяснилось, оба мы ошибались. Все-таки эти две женщины были совсем разными.