Я машинально протянул руки, чтобы забрать малыша. Даже я, никогда в жизни не державший на руках ребенка, сделал бы это лучше, чем она, родная мать.

— Нет, нет, только не ты, — резко одернула меня Сафия. — Сбегай приведи какую-нибудь женщину, кто знает, как это делать.

Хотя бедный малыш успел к этому времени накричаться до такой степени, что его вопли перешли в сдавленный хрип, однако резкий голос матери как будто придал ему новые силы, и он снова завопил что было мочи, причем так оглушительно, что без труда заглушил бы и трубы Страшного суда. Это было настоящее светопреставление — удивляюсь, как это у меня не лопнули барабанные перепонки. Выносить это и дальше было свыше моих сил. Я почувствовал, что просто не могу оставить беднягу здесь, вместе с родителями. Честно говоря, я боялся за его жизнь. Не раздумывая, я вырвал ребенка из рук Сафии и бросился бежать, стараясь не слышать страшного рева обезумевшего Мурада и грязных ругательств Сафии, которые она кричала мне вслед на своем родном итальянском.

Кубарем скатившись по лестнице, я влетел в детскую. Молоденькая чернокожая служанка с трясущимися руками суетилась вокруг почти бесчувственного тела кормилицы. Бедная женщина, скорчившись в углу, рвала на себе волосы, похоже, даже не чувствуя боли и глядя остановившимся взглядом прямо перед собой. Она безостановочно причитала:

— О Аллах, о Аллах, если ты милосерден, возьми меня к себе! Забери меня к себе прежде, чем до моего бедного Мансура дойдет, что я была ему неверна! О Аллах! Прошу тебя!

Но, увидев бледного, дрожащего Мухаммеда у меня на руках, несчастная женщина сразу же забыла о своем горе. К этому времени бедный малыш выглядел так, будто жить ему оставалось от силы минуты две, не больше: он был весь перемазан кровью до такой степени, словно ему содрали скальп, а от его стонов даже мертвый мигом сорвался бы со своего смертного ложа. К тому же он успел перепачкать кровью и меня. Руки мои выглядели так, словно минуту назад я вырвался из кровавой сечи.

Маленький Мухаммед моментально вскарабкался к кормилице на руки и почти сразу же успокоился — вернее сказать, его пронзительные вопли перешли в жалобное поскуливание. Время от времени он судорожно вздыхал и всхлипывал, словно от усталости. Несчастная кормилица, мимоходом утирая собственные слезы, сначала принялась вытирать кровь с его лица своим рукавом, а когда тот промок насквозь, — носовым платком, который протянула ей чернокожая служанка.

— Аллах, а кровь все течет и течет! — заливалась слезами кормилица, в ужасе раскачиваясь из стороны в сторону. — О Аллах, да у тебя и тут царапина, на щеке! Ах, бедный ты мой ангелочек! — Спохватившись, она толкнула в спину служанку. — Беги за Айвой! Живо! — велела она.

Я остался с ней до прихода повитухи. Кровь все еще продолжала идти, заливая ребенку лицо, а заметив побелевшее до зелени лицо повитухи и услышав проклятия, которые она цедила сквозь зубы, я понял, что старухе скоро понадобится все ее искусство. Бешенство захлестнуло меня с такой силой, что я даже сам струхнул немного. Я был зол как черт — в первую очередь на себя самого за то, что испугался. Зол до такой степени, что едва ли не бегом ринулся назад в мабейн, решив раз и навсегда высказать ненавистной дочери Баффо, да и самому принцу Мураду, если понадобится, все, что думаю о такой жестокости…

Но, уже схватившись за ручку двери, я внезапно остановился. Ноги мои разом приросли к месту: звуки яростной ссоры, еще минуту бушевавшей в мабейне, превратились в звуки страсти — такой же яростной, почти животной, как и их недавняя стычка. Внутри у меня вдруг разом все перевернулось, содержимое желудка рванулось наружу, и я согнулся едва ли не вдвое, с трудом сдерживая тошноту.

— Проклятая телятина! — сочувственно закивал евнух, увидев мое позеленевшее лицо. Бедняга до сих пор держался за стену — видимо, ноги пока еще плохо слушались его. Я угрюмо кивнул. Что ж, пусть думает, что и я тоже отравился вместе со всеми. Так даже лучше.

* * *

Прошла, наверное, неделя или даже две, прежде чем мы снова явились во дворец. Сафия, очаровательная как никогда, просто лучилась радостью и весело щебетала, ни словом не обмолвившись о маленьком принце Мухаммеде. О возвращении в Магнезию также не было и речи. Поэтому, случайно столкнувшись с маленькой чернокожей служанкой, я не утерпел и принялся расспрашивать ее о ребенке. Мне даже в голову не пришло удивиться, каким образом она вдруг очутилась здесь, в жаркой, тесной, похожей на раскаленную духовку прачечной, где, как муравьи, суетились полуобнаженные рабы и из-за духоты было нечем дышать, вместо того чтобы оставаться в детской.

Она судорожно заморгала, испуганно поглядывая на меня из-за огромного медного котла, и я поначалу решил, что слезы, катившиеся у нее из глаз, вызваны едким паром, вырывавшимся из-под крышки котла. Но очень скоро сообразил, что пар тут ни при чем. Девушка явно была чем-то очень огорчена.

— Говорят, рана на щеке у Мухаммеда сильно загноилась, — пугливо оглядываясь, прошептала она. — Теперь у него навсегда останется шрам. Ах, бедный маленький ягненочек, он был такой хорошенький, как херувим! Просто ранку вовремя не промыли, вот и все. Готова поспорить, что так и было! Небось, даже мух не отгоняли, когда они слетались на запах крови! О Аллах, если бы только мне разрешили остаться при нем, ничего бы этого не случилось! Я бы на шаг от него не отходила, поверь мне, Абдулла! Не то что некоторые, которым только и забот, что сплетничать да вертеться перед зеркалом в новом платье, а до бедного крошки и дела нет! Да я бы всю ночь до утра возле него сидела — лишь бы ему только полегчало!

— Но ведь, наверное, кормилица все делала, как ты говоришь. Она любит маленького принца так же, как и ты, — возразил я.

— Так ты ничего не слышал! — ахнула девушка.

— Нет, ничего. А что я должен был слышать?

— Кормилицы уже нет во дворце.

— И куда же она подевалась? — удивился я.

— Отослали домой.

— И она уехала? Оставила маленького Мухаммеда?

— Это она заставила ее уехать.

— Она?

— Да, Прекраснейшая. Сафия. Раззвонила по всему дворца, что это, мол, кормилица во всем виновата, это ее небрежность привела к тому, что принц поранился. Клянусь Аллахом, Абдулла, это неправда!

— Да, конечно, — кивнул я. — Я знаю, что это ложь.

— Просто она ревнует. Точно, ревнует! Кормилица еще тогда потихоньку рассказала мне о том, что случилось, как Мурад попытался было… ну, ты понимаешь. Так вот, говорю тебе, Сафия догадалась, что ее положение в гареме вовсе не такое уж прочное, как она надеялась. Мурад запросто может взять себе другую женщину, верно? Да, да, запросто, почему бы и нет? Эх, если бы только страх заставил ее получше приглядывать за нашим маленьким принцем! Нет, Абдулла, знаешь, просто язык не поворачивается назвать Сафию матерью! Клянусь Аллахом, она не заслуживает этого! А если кто и был ему родной матерью, так это его прежняя кормилица, моя бедная, дорогая госпожа!