– Тот человек в поезде. Вы сказали, что вас испугали его глаза.

– Просто-напросто поразили, ей-богу.

– Странно, однако, – сказал Браун, – что на кого-то могут так подействовать глаза спящего человека.

– Так ведь когда мы до Нью-Йорка добрались, он проснулся, – ответил я, лихорадочно пытаясь припомнить, что там говорил Стив. Не Грэнд-централ, вокзал был другой. Блин, как же он назывался-то? Ха! Поймал. – Когда поезд остановился на Пенсильванском, этот человек поднялся, и я увидел глаза. И знаете, после его, ну, вроде как монолога, еще и…

– Так очков на нем, выходит, не было? – не без удивления спросил Браун.

– Никаких, – убежденно ответил я. – Хотя, если подумать…

Я прищурился, словно пытаясь воссоздать в уме всю сцену.

– Если подумать, что-то такое из нагрудного кармана у него торчало. Может, и очки. Да, я почти уверен в этом.

– И какого же цвета были эти замечательные глаза?

– Самые синие, какие только представить можно. Они выглядели много моложе его лица, понимаете, о чем я? Настоящая, пронзительная кобальтовая синева.

– А борода у него была белая или просто седая?

Борода! Дважды блин…

Вот это уже проблема. В Кембридже он бороду носил, однако то было в другой жизни. Тогда он звался Лео Цуккерманом и жил с той личностью, какую оставил ему отец. С еврейской, и Лео целиком и полностью ей соответствовал. А вот стал бы он отращивать бороду здесь? Пожилых бородатых людей я видел в Принстоне всего ничего. И конечно, ему нужно было как можно лучше слиться с новым окружением. С другой стороны, если в Германии он брился, то здесь, в Соединенных Штатах, мог, сменив личность, и бороду отпустить. Положение было не из легких.

– Совсем простой вопрос, друг мой, – сказал Браун. – Была ли его борода белой или седой?

– Ну, так-то оно так, вопрос и вправду простой, – ответил я, наморщив, словно бы в замешательстве, лоб. – Но, понимаете, я пытаюсь понять, расставляете ли вы мне ловушку, думая, что я вру, или человек, о котором мы говорим, действительно носил бороду в то время, когда вы с ним встречались, и тут у нас просто небольшая путаница. Потому что тот старикан был выбрит дочиста. Волосы, те, да, были серебристыми, соль с перцем, так это, сдается мне, называется. И вот примерно здесь – поредевшими.

– И если мы покажем вам фотографии нескольких людей, вы сможете его узнать?

– В любое время, – ответил я, ощущая, как ко мне возвращается уверенность. – Это лицо я никогда не забуду.

Впервые за всю ночь Браун сел за стол.

– Ну что же, сынок, – сказал он. – Должен признаться, я и представить не мог, что именно от тебя услышу. Как ты, наверное, уже догадался, нам сообщил о тебе профессор Саймон Тейлор. Сказал, что тут происходит нечто подозрительное, возможно заслуживающее нашего внимания. Вчера после полудня мы взяли на себя смелость присоединиться к тебе и немного походить за тобой по городу. А уж когда я услышал, как ты поминаешь Гитлеров, Браунауна-Инне и прочее, да еще и прилюдно, я, уж ты мне поверь, чуть не выпрыгнул из моих чертовых слаксов. Мне казалось попросту невероятным, чтобы студент узнал откуда-то эти имена и остался, однако ж, человеком, которому можно доверять, человеком, который играет по правилам. Но, похоже, твое объяснение – единственное, какое имеет смысл. Ты услышал, как старик говорит во сне. Наверное, мне следовало самому до этого додуматься. Как говаривал Шерлок Холмс, когда отбросишь все невозможное, то и останется правда, какой бы невероятной она ни казалась.

Теперь и для Хаббарда настал черед подняться из-за стола. Он раздернул шторы, и в комнату хлынул свет зари, такой белый, что у меня заломило в глазах. Отец тоже встал, не без труда.

– Так мы можем наконец забрать сына домой?

– Вы можете делать все, что считаете нужным, полковник. Мне очень жаль, что мы отняли у вас столько времени. Однако вы слышали то, что я должен был вам рассказать, и понимаете – дело заслуживало проверки.

– Я понимаю.

– И вы понимаете, Майки, какую клятву принесли, не так ли?

Я кивнул, тоже встал, потянулся. От холодного воздуха ляжки у меня покрылись гусиной кожей. Неужели на мне все те же дурацкие хлопчатобумажные шорты, в которые я влез прошлым утром?

Внезапно в голове трепыхнулась мысль.

– Да, а все-таки, что со Стивом? – спросил я. – Что вы с ним сделали?

– Сделали? Да ничего мы с ним не сделали, Майки. Он уж несколько часов как вернулся к себе в общежитие.

– Знаете, вы здорово заблуждаетесь на его счет, – сказал я. – Я про эти подозрения, про гомосексуализм. Не знаю, откуда они взялись, но это неправда. Просто неправда.

Глаза Брауна немного расширились.

– Нет? Что ж, спасибо за информацию, Майки. – Он неторопливо покивал мне, и я почувствовал, как меня вновь продрало холодком, впрочем, Браун уже поворотился к моему отцу. – Вы непременно хотите сразу отправиться домой, полковник? Мы сняли для вас номер в «Харчевне павлина», это на Байярд-лейн, – хорошее место, очень уютное, – может, вам будет удобнее отправиться туда?

Я быстро повернулся к отцу:

– Отличная мысль, папа, сэр… – Черт, как я к нему обращаюсь-то? – Поедем туда, позавтракаем. Все лучше, чем тащиться до самого Коннектикута.

О нет, Принстон я покидать не собирался. Не раньше, чем отыщу Бауэра. Цуккермана. Как бы он теперь ни назывался. И где бы ни был.

– Да, вот это я называю уютом, – произнесла мама, когда мы, поскрипывая половицами, вошли в маленький вестибюль «Харчевни павлина».

– Очень похоже на английскую гостиницу, – одобрительно кивнул отец.

Английская гостиница, подумал я. Ну наверное.

Выкрашенные в белый цвет ступени привели нас на открытую веранду – из тех, на которых сидят в креслах-качалках опрятные старушки с вязаньем, пока внуки их прячут по устроенным под половицами тайникам свои коллекции бейсбольных открыток. В этом доме не было ни пластика, ни дымчатых стекол, ни нейлоновых ковров, ни псевдоколониальной плетеной мебели, ни фасонистых разводов краски или трафаретных узоров на стенах, ни бледно-зеленых якобы ситцев, ни непременного набора гравюр в ясеневых рамках, ни визга принтера за стойкой портье, ни кремовой пластмассовой решетки, перегораживающей вход в закрытый бар, ни перестука орешков, засасываемых пылесосами, ни кислых запахов, оставленных вчерашней кубинской вечеринкой, ни тягостной атмосферы прогорающего заведения с минимальным штатом, облаченным в униформу из синтетики, – нет, лишь приятный сумрак, домашний уют и непринужденные, без претензий, отдающие Бабушкой Моузес[165]изящество и элегантность.